"И она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы". Но... пересилила себя. И вместо того, чтобы устроить очередное препирательство, весело заговорила о том, что ведь развода можно ждать и в деревне, никакой разницы, и вообще этот развод больше не должен иметь влияния на ее жизнь, она больше не хочет ничего ждать.
Довольный Вронский рассказывает ей о своих делах... мелькает случайное женское имя... И в Анне немедленно поднимается ревность.
Вообще складывается такое впечатление, что как только действие наркотика ослабевает, Анну начинает мучит обыкновенная наркотическая ломка, а патологическая раздражительность вкупе с фальшивой ревностью (ревность - мощный предлог для раздражительности) всего лишь следствие или признаки этой ломки.
Обеспокоенный явной переменой, Вронский переводит разговор: когда же едем? - спрашивает он. Послезавтра, в воскресенье, отвечает Анна, чем быстрей, тем лучше. Но послезавтра я не могу, говорит Вронский, в этот день мне нужно быть у матери по делам... отложим отъезд на три дня!
Она с подозрением пристально посмотрела на него, и он смутился от ее взгляда. Это раззадорило ее ревность - женщины, поджидающие Вронского в засаде, уже давно всюду мерещились ей. А Вронского уже давно и дико раздражает ее беспочвенная ревность - он уверен, что это всего лишь еще один хитрый способ навязать ему свою волю. И он абсолютно прав - чуть позже она сама признается в этом.
Началось препирательство из-за даты отъезда. И вот не прошло и пяти минут, как Анна припомнила ему вчерашнюю "ненатуральность", при этом выдав свои мысли за его слова: "Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это ненатурально..."
Что ж, на воре шапка горит... Но ведь, кажется, она твердо решила не устраивать скандала сегодня? Так что же случилось, почему она снова упрекает его?!
"На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не могла не показать ему, как он был не прав, не могла покориться ему". Нездоровая жажда борьбы и победы уже овладела ею. Задавить, загнать в угол, во что бы то ни стало показать свое превосходство! Она не может быть не права - это другие всегда не правы. Она не может быть невыносимой - это другие делают невыносимой ее жизнь. Это не она - это ее всегда обижают. Это не она - это ее никто не хочет понимать и жалеть! Так разве же она может допустить такое обращение с собой?!
Вронский еще пытается уменьшить разгорающуюся ссору: "Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой внезапной любви", - говорит он. И тогда Анна нарочно подзуживает его: "Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?" И тогда нем закипает гнев. Он еще сдерживается, но Анна только сильней провоцирует его, и это уже становится невыносимо.
"Нет, это становится невыносимо! - вскрикнул Вронский, вставая со стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил: - Для чего ты испытываешь мое терпение? - сказал он с таким видом, как будто мог бы сказать еще многое, но удерживался. - Оно имеет пределы". На его лице ненависть. И она с ужасом смотрит на него. Он еще пытается сдержаться. Он начинает что-то говорит, но останавливается... "Я должен спросить, чего вы от меня хотите".
В этот момент они близки к разрыву как никогда. И Анна понимает это. Ну, а раз так, то надо спешить, чтобы и тут выйти победителем, чтобы и тут последнее слово осталось за ней - чтобы он не думал, что это он бросил ее, ну уж нет, пусть знает - это она красиво и гордо сама отказалась от него!
"Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!"
И, сказав так, она идет к двери.
Но он слишком возмущен тем, что на его простую просьбу отложить отъезд она обвинила его в нечестности; он хватает ее за руку, останавливая ее. Пусть объяснится, на каком основании она обвинила его во лжи!