— Но куда же вам ехать? Посидите.
Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко»
Это вообще своего рода шаблон романа; всякое веселье существует словно бы только для того, чтобы исчезнуть, всякое приятие существует только для того, чтобы на наших глазах трансформироваться в неприятие. Впоследствии уже сама Долли исполнит роль Левина, посетив Анну в имении Вронского. И тоже она будет попеременно то восхищаться Анной, то осуждать, ну или, как бы это сказать, «разбирать» ее, и тоже ей будет неловко в виду окружающей роскоши (аналог французского языка), и хотя она очень рада была приехать к Анне, но еще больше будет рада побыстрее уехать от нее. Таков шаблон. Так уже и в начале романа, когда Левин беседовал со Стивой в столовой гостиницы…
«И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем и одному до другого нет дела»
Вот и в отношении брата, Сергея Ивановича Кознышева, сходная история. Ведь Левин искренне любит брата, тот приезжает в деревню, Константин рад приехавшему брату, но
«Константину Левину было в деревне неловко с братом. Ему неловко, даже неприятно было видеть отношение брата к деревне»
Не бывает так, чтобы кто-то кому-то был постоянно рад. Притяжение порождает отталкивание, самая сильная связь симпатии или родства ослабляется через житейские трения и разность интересов. Одно постоянно — постоянная изменчивость в отношении к людям, постоянные перескоки из восторженности в холодность, из радушия в равнодушие.
2. Взгляды и планы. Что касается взглядов Константина Левина, то тут все не так просто. Во взглядах Левина есть значительный элемент устойчивости (взять, например, хоть его скепсис по отношению к светской жизни — но и тут, приехав в город, он отчасти да ведет эту жизнь и даже втягивается в нее), но, собственно, здесь вопрос сразу и смешивается с вопросом о том, как он живет, и о том, как он смотрит на жизнь. То есть взгляды мешаются с жизненными планами. В части, касающейся непосредственно жизни, мы ясно видим отсутствие чего бы то даже отдаленно напоминающего устойчивость. Яснее всего это видно на примере, когда он твердо решает «жить как крестьянин», однако даже на стадии формулировки эта твердость сразу же предстает весьма специфической:
«И тут ничего ясного ему не представлялось. „Иметь жену? Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке? Как же я сделаю это? — опять спрашивал он себя и не находил ответа. — Впрочем, я не спал всю ночь, и я не могу дать себе ясного отчета, — сказал он себе. — Я уясню после. Одно верно, что эта ночь решила мою судьбу. Все мои прежние мечты семейной жизни вздор, не то, — сказал он себе. — Все это гораздо проще и лучше…“»
Любопытная определенность и решенность — «ничего ясного ему не представлялось»… Дальше он вдруг случайно видит проезжающую мимо Кити, и:
«Нет, — сказал он себе, — как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я люблю ее»
Наверное, нигде более в романе не выведен так ясно контраст между определенностью и неопределенностью. Определенное в одно мгновение, в другое является уже неопределенным. Определенно уже другое. Сила же художника Толстого в данном случае проявляется в том, что метания Левина не выглядят какой-то его прихотью или чем-то комичным. Ведь читатель мог бы просто посмеяться над всеми этими метаниями — но в том-то и дело, что когда Левин решает отречься от всего старого, читатель ему вполне верит и думает, что вот сейчас он отречется и заживет новой жизнью, в следующее же мгновение читателю также становится понятным, что ничего не выйдет. Такова жизнь.
Ну и, конечно, нельзя пройти мимо отрывка, когда Левин, «счастливый семьянин», в это же самое время хочет покончить с собой:
«И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.
Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить»