Важный для модернистской литературы XX века образ сознания как потока принадлежит американскому философу Уильяму Джеймсу: впервые он появляется в книге «Основы психологии» в 1890 году. Сознание для Джеймса не есть нечто статичное – внутри него всегда переплетаются воспоминания, обрывки фраз, спонтанные ассоциации и собственные мысли. В сцене, где Анна едет на станцию Обираловка, этот прием действительно возникает впервые в истории литературы – за полвека до Джеймса Джойса и Вирджинии Вулф. Толстой как бы ведет прямую трансляцию из головы Анны: вывеска «Тютькин, coiffeur» и мимолетный каламбур по этому поводу соседствуют в этом потоке с анализом сложившейся ситуации: «А между мною и Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно ли какое-нибудь не счастье уже, а только не мученье? Нет и нет!» Психология XX века доказала, что перевод нерасчлененного содержания сознания в слова, о котором мечтали писатели-модернисты, невозможен, но Толстой и не ставит задачу таким образом: сплетение мыслей Карениной нужно ему, чтобы передать душевный хаос, влекущий ее к смерти.
Поезд во второй половине XIX века – олицетворение прогресса и модное средство передвижения, такое Толстому не по душе. В романе это еще и портал между двумя мирами – между гостеприимной Москвой и холодным Петербургом, между размеренной семейной жизнью и неконтролируемой страстью, между жизнью и смертью. Знакомство Анны и Вронского начинается со смерти сторожа под колесами поезда. Их первое объяснение происходит на перроне – где ветер стучит оторванным железным листом и разносится стук молотка по железу. В поезде Анна видит истопника, который тут же переходит в ее сон и начинает грызть что-то в стене, «потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной». Поезд – это раздирающая тяжесть (в сцене близости Анна чувствует себя растоптанной и раздавленной), жар и холод страсти, железная сила судьбы. То, что жизнь Толстого обрывается именно на железнодорожной станции, – еще одно необъяснимое символическое совпадение, из тех, что нередко встречаются в его произведениях.
Как замечает Борис Эйхенбаум, ближе к финалу центр тяжести романа смещается: «Чем ближе к концу, тем фигура Левина становится все более автобиографической, а роман – все более похожим на страницы авторского дневника»{8}. Толстому важно закончить разговор с самим собой, нащупать ответы на мучившие его вопросы: устройство семьи и крестьянского хозяйства, смысл и оправдание жизни как таковой. В каком-то смысле восьмая часть «Карениной» близка по своей функции к эпилогу «Войны и мира»: автору необходимо проследить судьбу героев после того, как опустился занавес, и вынести последнее суждение по самым важным вопросам. Что делать с Вронским, становится понятно из новостей: в 1876 году, когда Толстой заканчивает роман, начинается сербско-турецкая война, на помощь сербам отправляются добровольцы из России, и Вронский, как уже не раз случалось, вписывается в тренд, то есть выбирает путь, который одобряет столичное общество.