«В центре партера стояли три кресла; в среднем сидела ее величество, а по бокам — принцессы в роскошных одеждах. Принцесса Анна была в малиновом бархате, богато расшитом золотом; платье было сшито, как и подобает инфанте. Оно имело длинный шлейф и очень большой корсет. Кудрявую головку Анны красиво покрывали кружева, а ленты были приколоты так, что свисали примерно на четверть ярда. Ее шемизетка[10] была собрана шелком в складки и плотно прилегала к шее. У нее были четыре двойных гофрированных воротника, на голове бриллианты и жемчуг, а на руках браслеты с бриллиантами. Одежды принцессы Елизаветы были расшиты золотом и серебром, а всё остальное не отличалось от одежд принцессы Анны» — такими увидела спутниц государыни на оперном представлении английская гувернантка Элизабет Джастис.
Датский ученый Педер фон Хавен в 1735 году явился свидетелем происшествия на праздновании именин императрицы: «…одна ракета упала в окно дворца, где стояли рядом принцессы Анна и Елизавета, и одна из принцесс пострадала от разбитого стекла». Он же в следующем году писал о их участии в свадьбе дипломата Кейзерлинга с фрейлиной императрицы: «Обе принцессы — Елизавета и Анна — вели невесту. Обряд бракосочетания совершал самый старый немецкий пастор. Когда он произносил слово и когда пели, принцесса Анна была очень тиха, набожна и благоговейна. Принцесса же Елизавета была весела, переменчива и во время венчания более применяла свои глаза, нежели уши. Она, казалось, смеялась над голосом немецкого пастора, о котором его прихожане говорили, что он в юности сорвал голос».
«…Елизавета и Анна выглядели весьма изящными и обе были очень красивыми», — отметил присутствие принцесс на экзерциции гвардейского полка в сентябре 1737 года шотландский врач Джон Кук52. А француз Шетарди сообщил, что Анна Леопольдовна «такого же характера, как и ее тетка, и старается подражать ей во всём».
Кажется, юная Анна в глазах зевак успешно выдержала сравнение с признанной красавицей Елизаветой. Но племянница императрицы всё же была первой из двух равных. Шетарди в 1739 году докладывал, что при определении порядка его визитов к принцессам Остерман заявил: официальное положение Анны Леопольдовны и цесаревны Елизаветы Петровны одинаково, однако «принцесса Анна настолько дорога для царицы, что всё, относящееся к ней, затрагивает непосредственным образом ее царское величество, которая смотрит на эту принцессу как на свою дочь».
Что же касается замужества племянницы, то, возможно, царица засомневалась в правильности своего выбора и решила не настаивать — вопрос о браке на некоторое время исчез из посольских реляций. Но государыня не отменила своего выбора — она лишь решила подождать, пока молодые привыкнут друг к другу, а инфантильный принц возмужает и станет для невесты более привлекательным.
Получилось, правда, наоборот. Антон Ульрих вел себя примерно: исправно учил русский язык, читал «нравоучительные книги» и набирался воинского опыта. А вот юная принцесса, постигавшая придворные науки, неожиданно обнаружила женский темперамент, обратив неподобающее внимание на саксонского посланника, графа Морица Динара. Выяснилось, что Анна Леопольдовна проводила время наедине с Динаром, а мадам Адеркас не только не препятствовала этим свиданиям, но и поощряла увлечение воспитанницы, которая теперь стремилась избегать Антона Ульриха и давала понять, что он ей не слишком приятен.
Пришлось принимать меры. Рондо отметил, что 20 июня 1735 года кабинет-министры лично повелели мадам Адеркас покинуть и дворец, и Россию. С помощью офицеров гвардии, тащивших ее багаж, проштрафившаяся воспитательница была отправлена в Кронштадт и в тот же день выдворена на почтовом корабле в Любек; в качестве компенсации ей выдали 2900 рублей53. Камер-юнкер принцессы Иван Брылкин поехал в другую сторону — в казанский гарнизон. Думается, Елизавета вполне понимала чувства «сестрицы» — ее вольная жизнь в Александровской слободе закончилась в 1731 году, когда ее милого Алексея Шубина отправили в Сибирь, а сама она по требованию грозной царицы вынуждена была пребывать при дворе.
Проказника-графа не то что в Сибирь, но и обратно в Саксонию просто так выслать было невозможно — все-таки он являлся официальным посланником иностранного и к тому же дружественного государства. Кажется, его роман с принцессой был платоническим, но в дипломатических кругах он породил волнение: спустя почти два года (в марте 1737-го) специально разведывавший его обстоятельства резидент Рондо докладывал в Лондон, что «ничего преступного между ними не происходило»54.