— С Марией?!
— Учти, если кажется, значит так оно и есть. Все спят со всеми… следовательно, тут ошибиться невозможно. Хороша любовь, так и рвется уехать куда-нибудь подальше, когда мог бы сидеть здесь…
— Он уезжает? И далеко?
Женни ответила не сразу, наконец прошептала как бы про себя:
— «Я люблю вас, мадам»… Когда любят, не говорят «мадам» и не мотаются по белу свету…
Женни снова пристроилась на моем плече и, прежде чем уснуть, сонно пробормотала:
— Никто меня не любит.
А о Люсьене ни полслова. Плохо дело!
Тихой трелью заливается телефон. Открываю глаза и не сразу понимаю, где я: кровать не на своем месте, широкий луч солнца ударяет в зеркало справа, а ведь окно слева… Делаю над собой усилие и наконец соображаю… Ах да… Париж, Женни…
Раздается взбешенный голос: «Да где же он, этот чертов телефон!» — и Женни шарит рукой по ночному столику.
— Алло, да! Зачем ты будишь меня в такую рань? Сколько раз тебе повторять… Десять часов? Вот я и говорю: в такую рань!.. Ну — приходи, все равно разбудила.
— Это Мария, — поясняет Женни. Она с яростью бросает трубку и, соскочив с постели, раздраженно дергает за шнур занавесей. И сразу возникает большая комната, залитая, как водой, прозрачным зеленоватым светом… Закутавшись в пеньюар, Женни снова ложится. «Время от времени на нее находит мания звонить мне по утрам. Она портит мне настроение на целый день».
В дверь постучались: вошла Раймонда с завтраком на подносе.
— Так я и знала, что мадемуазель Анна-Мария ночевала здесь, — сказала она. — Вот и принесла завтрак на двоих. Что с тобой, мой цыпленочек? Ты плохо спала? А, опять эта Мария…
Раймонда, поджав губы, на ходу убрала брошенное на кресло белье Женни и удалилась, не удостоив взглядом входящую Марию. Та свежа, как ее накрахмаленная блузка, белокурые волосы тщательно уложены.
— Ну, что еще? — спрашивает Женни. Она хмурится и не смотрит на Марию. Мне не по себе: я знаю, какова Женни в гневе, и боюсь ее вспышек не меньше, чем сцен, которые устраивает мне Франсуа. Для меня это нож острый! В те времена, когда Женни жила у меня, я ни разу, ни единого разу не видела ее в ярости.
— «Гренгуар» [6]— говорит Мария и кладет перед Женни газетную вырезку..
— Не садись на кровать, — цедит сквозь зубы Женни, — на то есть стулья.
Мария встает и подходит к окну, откуда видна Эйфелева башня, тонко вычерченная на фоне голубого неба; Женни читает вырезку, потом передает ее мне:
«Женни играет на сцене и в жизни… Играет и передергивает. В жизни удачнее, чем на сцене. Говорят, мы скоро увидим ее в „Жанне д’Арк“. Надо же знать приличия, Женни! Ни одна роль не в силах заслонить личность актрисы. Пусть эта „красная дева“ играет международных авантюристок, но пусть не касается того, что священно для Франции! На первом же вечере, где она рассчитывает предстать перед зрителями бок о бок с московитами, мы без обиняков во всеуслышание скажем, что мы о ней думаем».
— Зачем ты мне это принесла?
О, господи, вот и начинается сцена…
— Затем, что хотела еще раз доказать тебе: пора бросить дела, которые не имеют к тебе никакого отношения, — это ясно как день. И так уже все ополчились против тебя. Актрисы политикой не занимаются.
— Не лезь куда тебя не просят. Если бы я действительно занималась политикой, как ты говоришь, я бы немедленно вышвырнула тебя за дверь!
— Актрисы политикой не занимаются, — упрямо повторила Мария, не отходя от окна. — Ты губишь себя.
— Ты хочешь сказать, что я занимаюсь не той политикой, которая по душе тебе, гнусная фашистка! — Женни спрыгнула с кровати и пошла прямо на Марию… — Твои приятели из «Гренгуара» могут сегодня вечером забросать меня тухлыми яйцами, могут освистать, не боюсь я их!
Лицо у меня горело, мне хотелось спрятаться под одеяло. Сейчас она даст ей пощечину! Они стояли друг против друга.
— …Гнусная мюнхенка!
Боже! Это еще что за новое ругательство?!
— …Ты предаешь родину, — продолжала кричать Женни.
Я соскочила с кровати и босиком побежала по коридору в свою комнату.
Ужасный день! Проклятая газета! Писать такие мерзости о Женни, о моей девочке… И добро бы на Островах, а то здесь… На Островах любая небылица распускается пышным цветом и достигает гигантских размеров, как все, что произрастает под тропиками. Самые бредовые сплетни, чудовищные выдумки как лианы обвиваются вокруг людей: это своеобразный фольклор — смесь непристойностей, грязи и преступлений. Но ведь то Острова, где туземцы только и делают что ловят рыбу, плавают да занимаются любовью, а приезжие, застрявшие там, остаются на всю жизнь провинциалами в самом убийственном смысле этого слова… А тут европейцы, парижане, чья жизнь так полна… Превратить в орудие клеветы то, что должно служить интересам нации — печать!.. Женни, маленькая моя Женни!.. Женни Боргез! Просто не верится! Как можно безнаказанно нападать на мою девочку, славу Франции… Кто бы мог подумать, что здесь творятся такие вещи!