— Все мы, матери, одинаковы, и вы, и я… Мы считаем, что существует плохая и хорошая среда, благотворное влияние и злые гении… Все это не так! Возможно, именно наши дети — злые гении для других… Я не говорю сейчас об Иве… Но мать никогда ничего не знает о своих детях. Если заговор действительно существует, мы не в состоянии помешать ему, это дело правительства и полиции! Прошли времена кустарщины в Сопротивлении, когда каждый действовал в одиночку, как умел… Мы можем только признать наше бессилие, откровенно говоря, я чувствую себя, как птица, загипнотизированная змеей…
Она встала, подошла к еще светлому окну. Мадам де Фонтероль зажгла лампу на камине.
— Дни такие длинные, — сказала она. — Мне стало легче оттого, что я вам все рассказала, дорогое дитя мое… — Она поцеловала Анну-Марию. — Как от вас хорошо пахнет… Что вам, Ольга?
Ольга постучалась и с присущим ей решительным видом вошла в комнату:
— Мадам, Жанна спрашивает, что будем готовить завтра.
— Я устала от жизни, — сказала мадам де Фонтероль, провожая Анну-Марию до дверей.
Кроме мадам де Фонтероль, все друзья Анны-Марии уехали отдыхать. Жако и в самом деле отправился в П., он собрался так быстро, что она не успела даже повидаться с ним до отъезда. Мальчик-с-Пальчик после своей неудачной попытки соблазнить Анну-Марию, казалось, потерял к ней всякий интерес. Париж опустел. Впрочем, Анна-Мария не представляла себе, чье присутствие могло сделать для нее этот город менее пустым. Ее ничто не привлекало, ничто не могло бы заставить ее «to look forward»[54], как говорят англичане, жизнь не сулила ей ничего такого, чего бы она ждала с радостью и нетерпением. Нет, ничто ее не радовало. С самого утра, едва проснувшись, она уже начинала скучать, она носила в самой себе эту засасывающую скуку. Хотелось ли ей чего-нибудь? Нет, ничего. Самое большее, чего она могла бы пожелать, это чтобы не было того, что есть… Она бы очень удивилась, скажи ей кто-нибудь, что это не просто ее тоска, что она беспокоится за всех и за все и что именно это беспокойство гасит в ней радость жизни… Она попыталась бороться с собой, работала до изнеможения, снимала Бэвина, Бирнса, Бидо, металась из стороны в сторону, но не могла справиться со своей тоской.
Атмосфера Мирной конференции не укрепляла веру в возможность мира во всем мире и во Франции. По-прежнему велись бесконечные дебаты вокруг Триеста, вокруг любой проблемы… Дело полковника Пасси пролило свет на действия тайных агентов, на существование черных касс, на язвы общества. Заключенные в тюрьмах умирали при таинственных обстоятельствах, все кругом негодовали, и никто ничего уже не понимал.
Правду сказала Анна-Мария мадам де Фонтероль: она и в самом деле чувствовала себя как птица, загипнотизированная змеей. С тех пор как она побывала в П. и в поселке, ее точно заворожила нависшая над страной мрачная угроза, она смотрела ей в глаза, не имея сил оторвать взгляд; ее тянуло туда, где она окажется ближе к опасности. Она сопротивлялась, стараясь не поддаваться, занималась другими делами, жила, как все люди, работала… А потом в один прекрасный день, получив в Агентстве деньги, бросила все — Конференцию, работу — и села в поезд, отходивший в П.
Библиотека тюрьмы насчитывала всего несколько сот разрозненных томов и пополнялась лишь за счет книг, великодушно оставленных заключенными, отбывшими срок или переведенными в другую тюрьму. Библиотеку обслуживали двое заключенных: Робер Бувен делил эту привилегию с одним типом из ЛВФ, по имени Карапасс.
Библиотека располагалась в камере более светлой, чем остальные; она выходила во двор, как раз против ворот, но свет в нее проникал сквозь слуховое окно, из которого видно было только небо. Солнце припекало Роберу макушку, розовая кожа на ней просвечивала сквозь волосы, светлые и редкие, как у новорожденного. Он сидел за столом и записывал в тетрадь выданные книги. Ступни, с сжатыми точно в кулак пальцами, короткие, как копыта, болтались в воздухе; после его знакомства с гестапо пальцы ног у него скрючились и переплелись между собой. Карапасс устанавливал книги на полки. Для этого ему не приходилось взбираться на табурет, он был такой длинный, что, вытянув руку, мог бы без труда коснуться потолка. Голос у него был громкий и пронзительный.
— Не могу найти, — говорил он, — это ты ее выдал, посмотри, ведь это же твой почерк. Теперь Дюма — неполный. А кто, по-твоему, будет читать неполного Дюма?
Робер положил перо.
— Ее вернули, раз ты ее не можешь найти, значит, ты сам куда-нибудь засунул. После твоей уборки вообще ничего не найти, будто нарочно…