Сильвия покачала головой, но поцеловала Мирейль, поцеловала мальчика, потом протянула Анне-Марии руку и задержала ее руку в своей, словно что-то хотела сказать. Но ничего не сказала. Жозеф вышел проводить ее.
Мирейль накрывала на стол; для Барышни она достала вилку и нож с костяными черенками, тарелку в цветочках, нераспечатанную бутылку вина. Она сновала из кухни к столу, от стола на кухню, улыбалась Анне-Марии и поглядывала на дверь: в присутствии Жозефа она меньше робела. Анна-Мария думала о Сильвии… Несчастная!.. Есть ли на свете счастливые матери? Она завидовала Мирейль, которая держит своего мальчика на руках. Дети перерастают вас так же, как они вырастают из одежды. Вернулся Жозеф. Мирейль поставила на стол суповую миску.
После обеда Анна-Мария попрощалась с Жозефом и с Мирейль, она хотела зайти к Луизетте. По-прежнему светило прекрасное осеннее солнце, воздух отливал золотом. Ах! Снова смотреть на небо над поселком, смотреть на весь мир именно отсюда! Даже сами мысли становятся здесь совсем иными, будто она все еще та Анна-Мария, времен Сопротивления. Булочник, мясник… Вот и парикмахерская.
Здесь уже знали, что Анна-Мария обедала у Жозефа, но все были слишком взволнованы, чтобы упрекать ее за это. Парикмахерская была закрыта с двенадцати часов, все готовились к кремайскому празднику. Жених Луизетты привел с собой приятеля, русского, настоящего «златокудрого богатыря». Луизетта была очаровательна, по-прежнему первая красавица в поселке. Рауль знал, кого выбрать… Правда, он выбирал многих!.. Но Луизетта стала теперь еще краше, как раз впору — ни худа, ни толста, крепкая и в то же время стройная… Возле нее Анна-Мария казалась совсем маленькой, а по сравнению с бархатистой кожей, с румяными щеками Луизетты кожа Анны-Марии, под налетом загара, пугала нежной болезненной прозрачностью. Невеста русского парня, девушка с него ростом, тоже была хороша собой.
Влезли в грузовичок, в нем уже было много народу, парни и девушки ехали стоя, все в праздничном настроении. Грузовичок катил по большой дороге, пролегавшей ниже села — «дорога американцев», как называла ее про себя Анна-Мария. Дорога, изрытая танками, до сих пор не была еще приведена в порядок, при каждом толчке все падали друг на друга и веселились еще пуще. Златокудрый богатырь рассказывал всякие небылицы; из-за шума мотора и криков никто ничего не понимал, но чем меньше понимали, тем больше смеялись… «Это история в русском духе, такое может случиться только с русским», — кричал богатырь и смеялся богатырским смехом.
Когда они прибыли в Кремай, праздник по существу еще не начинался. Поперек улицы висели гирлянды электрических лампочек, синих, белых, красных — то-то будет красиво вечером, на всех домах — флаги. Карусель вертелась еще впустую, со скрипом наигрывая какой-то танец, напротив карусели возвышался небольшой помост с трехцветными знаменами. Грузовичок остановился перед кафе, первыми слезли парни, чтобы помочь девушкам, — локоны на затылках запрыгали, замелькали голые ляжки над чулками. Молодежь заполнила все длинное, как коридор, кафе, куда Анна-Мария однажды заходила с Жозефом.
— Полковник еще не приехал, — сказал хозяин, — но он скоро будет! Все уже готово. Увидите, сколько понаедет народу!
Пока заказывали напитки, Анна-Мария незаметно вышла. Как они молоды… Ее молодость позади. Останься Рауль в живых, она сейчас была бы слишком старой для него. Но дело не в возрасте, Луизетте бы тоже не удалось его удержать. Жители селения, одетые по-воскресному, стекались на праздник. Анна-Мария подошла к общественному саду, — несмотря на праздник, он по-прежнему походил на кладбище, — свернула в узкую улочку… Здесь находилась зеленая площадь, похожая на осушенный бассейн. Ни души. Старые особнячки вокруг площади еще больше постарели с тех пор, как она видела их в последний раз, а может быть, осенние румяна были слишком бледны, чтобы скрасить их? По зеленому дну площади прошел человек с ведром. Он остановился возле фонтана, и в ведро с гулким шумом полилась струя воды. Анна-Мария свернула теперь в закоулок, такой узкий, что едва можно было пройти. Она добралась до той заброшенной части селения, где развалившиеся, стоявшие без крыш дома поросли изнутри зеленью; глухие стены без окон напоминали крепость. Все в этих краях походило на крепость, на тюрьму. Тюрьма становилась навязчивой идеей. Одних освобождали, других сажали… Что будет, когда этих «других» освободят? Да, заварилась каша… Погода по-прежнему стояла прекрасная, солнце шарило в зелени, пробивавшейся сквозь развалины. Анна-Мария была одна в этой пустыне, равнодушной к тому, что рядом праздник. Зачем она ехала в эту даль? Скука — или то, что она называла скукой, — по-прежнему не отставала от нее, как липкая бумага-мухоловка: отклеишь ее от юбки, она приклеивается к руке, к юбке, к блузке… Она не спросила у Жозефа, что еще натворил Лебо. Какое ей дело до Лебо? Жако от работы она оторвала, а сама не интересуется ровно ничем. Ее внутренний мир был, вероятно, похож на эти руины: мерзость запустения…