— Я только сейчас начинаю жалеть, что не прикончила тебя, — говорит она.
На минуту рассуждения выносят мой лишенный сна мозг, а затем я начинаю ощущать себя в полной заднице. Меня окружало слишком много смертей. Я видел так много нездорового крученого дерьма, что мысли ложатся на мой язык, точно детские заученные стишки.
— Как много ты знаешь? — спрашивает она. — О том, что со мной случилось?
Ее голос звучит мягко, почти покорно. Говорить об убийстве и выдавать факты — это то, с чем я имел дело с рождения. Только сейчас, я не знаю, как сказать Анне, стоящей передо мной. Мне кажется, что это больше чем просто слова или рисунки в книге. Когда я, наконец, рассказываю ей, мои слова слетают с губ быстро и по существу, будто снимая лейкопластырь.
— Я знаю, что тебя убили в 1958 году в возрасте шестнадцати лет. Кто-то перерезал тебе горло. Это случилось, когда ты шла на школьные танцы.
Легкая улыбка играет на ее губах, но не задерживается надолго.
— Мне действительно нужно было пойти туда, — тихо продолжает она. — Танцы должны были быть моими последними. Первыми и последними.
Она осматривает себя и удерживает подол юбки.
— В этом платье я шла на танцы.
Для меня это ничего не значит, просто белый кусок ткани с полосками и кружевными ленточками, но что я упустил из виду? Я уже не птенец, но и о 1958 мало знаю. Тогда, возможно, моя бы мама назвала меня уникумом.
— Может быть, — говорит она, читая мои мысли. — Одна пансионерка, живущая со мной в комнате, была швеей. Мария. Родом из Испании. Я считала ее очень эксцентричной женщиной. Ей пришлось оставить дочь, чуть моложе меня возрастом, и когда она приехала сюда, то полюбила общаться со мной. Она взяла у меня мерки и предложила сшить платье. Я хотела что-нибудь элегантное, но никогда не могла предположить, что она так хорошо умеет шить. Неуклюжие пальцы, — говорит она и держит их так, будто я могу разглядеть, какие они неряшливые.
— Ты выглядишь красивой, — говорю я, потому что это первое, что всплывает в моей глупой пустой голове. Я тут же предпочитаю воспользоваться атаме, чтобы укоротить себе язык. Вероятно, она не ожидала этого услышать, и все вышло не так, как требовалось. Мой голос охрип. Мне повезло, что я не издавал звуки как Питер Брэди[34]. — Почему те танцы должны были стать твоими последними? — быстро спрашиваю я.
— Я собиралась сбежать, — отвечает она.
Мне становится грустно, так как я вижу вызов, светящийся в ее глазах, и слышу, как воспламеняется пламя в голосе. Затем внезапно все проходит, и она выглядит немного озадаченной.
— Не знаю, убежала бы я. Но точно хотела этого.
— Почему?
— Я хотела начать жизнь с чистого листа, — объясняет она. — Я знала, что если останусь здесь, то у меня ничего не получится. Мне бы пришлось бежать из пансионата. А я так устала бороться.
— Бороться? — я делаю вперед еще один шаг и оказываюсь ближе к ней. В темноте ее волосы спадают на плечи и колышутся, стоит ей только обнять себя. Она такая бледная и маленькая, что я с трудом могу представить, как она с кем-то сражается. Не кулаками уж точно.
— Это не было борьбой, — говорит она. — Или было. С ней. И с ним. Я пряталась и выдавала себя за слабую, потому что так они хотели. Так хотел мой отец — вот что сказала она тогда мне. Быть тихой, послушной девочкой. Не дешевой проституткой. И не шлюхой.
Я глубоко вдыхаю b спрашиваю, кто ее так называл, кто такое говорил, но она больше не слушает меня.
— Он был лжецом. Тунеядцем. Он играл в любовь с моей матерью. Сказал, что женится на ней и тогда получит все остальное.
Я не знаю, о чем она говорит, но могу предположить, что она подразумевает под словом «все».
— Это была ты, — догадываюсь я. — Которую он хотел после свадьбы.
— Он загонял меня в угол на кухне или где-нибудь снаружи. Он вызывал во мне паралич. За это я ненавидела его.
— Почему ты не рассказала об этом своей матери?
— Не могла, — она останавливается и смотрит на меня опять. — Я не могла ему позволять делать это. Поэтому я собиралась убежать. Должна была.
На лице блуждает бессмысленный взгляд. Даже глаза кажутся теперь не живыми. Она просто движет губами, и голос звучит отстраненно. Все остальное она сдерживает в себе.
Я преодолеваю между нами барьер и дотрагиваюсь до ее щеки, холодной как лед.
— Это был он? Тот, кто убил тебя? Он последовал за тобой той ночью и…?
Анна качает головой очень быстро и отстраняется.
— Достаточно, — говорит она голосом, в который пытается вложить больше жестокости.
— Анна, мне нужно знать.
— Зачем? Какое тебе дело до этого? — она кладет свою руку на лоб. — Я с трудом сама могу еле вспомнить. Все кажется мне грязным и в крови. — она расстроено качает головой. — Это все, что я могу тебе сказать! Меня убили, было темно, а потом я оказалась здесь. Я стала вот этим монстром и убивала, убивала и не могла остановиться. — она рывками вдыхает воздух. — Они что-то сделали со мной, но я не знаю, что именно. И как.
— Они, — я говорю с интересом в голосе и не более. Я в буквальном смысле вижу, как она отключается, и через пару минут уже пытаюсь удержать девушку здесь с черными венами и капающим платьем.
— Это заклинание, — говорю я. — Оно поможет мне понять тебя.
Она немного успокаивается и смотрит на меня, как на психа.
— Магическое заклинание? — она недоверчиво улыбается. — У меня вырастут крылья феи и придется прыгнуть через огонь?
— О чем ты говоришь?
— Магии не существует. Это простое притворство и суеверие, старые проклятья, вылетающие из уст моих финских бабушек.
Не могу поверить, что она сомневается в существовании магии, когда сама является мертвой и притом еще разговаривает, как ни в чем не бывало. Но у меня не получается убедить ее в противоположном, так как что-то въедается в ее мозг, и она бьется в конвульсиях. Когда она мигает, ее взгляд становится стеклянным.
— Анна?
Ее рука резко протягивается, чтобы удержать меня.
— Ничего.
Я вглядываюсь.
— Нет никакого ничего. Ты что-то вспомнила, так? Что это? Скажи мне!
— Нет, не было ничего. Я не знаю.
Она прикасается рукой к виску.
— Не знаю, что это было.
Никто не говорил, что это будет легко. Черт, это станет практически невозможным, если она не одобрит наше сотрудничество. Тяжелое безнадежное чувство обволакивает мои истощенные конечности. Возникает такое чувство, будто у меня атрофируются мышцы, которых у меня и так с самого начала не так уж и много.
— Пожалуйста, Анна! — говорю я. — Мне нужна твоя помощь. Позволь мне прочитать заклинание. Позволь мне впустить сюда остальных ребят, которые помогут мне с этим.
— Нет, — отвечает она. — Никаких заклинаний! И никаких людей! Ты знаешь, что случится, если ты пренебрежешь моими словами. Я не могу это контролировать.
— Ты можешь держать над собой контроль ради меня и ради них тоже сможешь.
— Я не знаю, почему не должна убивать тебя. И, кроме того, тебе разве не достаточно этого? Почему ты просишь о еще большем одолжении?
— Анна, пожалуйста. Мне нужен хотя бы Томас и, возможно, Кармел, девушка, которую ты встретила этим утром.
Она смотрит на пальцы стоп. Ей грустно, я знаю, что ей грустно, но дурацкие слова Морфана а-ля «меньше чем неделя» до сих пор звенят в ушах, и я хочу поскорее с этим покончить. Я не могу позволить Анне оставаться здесь еще целый месяц, пока она будет забивать трупами свой подвал. Не имеет значения, что мне нравится с ней разговаривать. Что она мне нравится. И то, что случилось с ней, на самом деле несправедливо.
— Я бы хотела, чтобы ты ушел, — мягко проговаривает она, и, когда поднимает взгляд, я вижу в глазах слезы, затем она переводит взгляд на дверь и окно.