— Не останавливайтесь, — говорит Томас, открывая глаза. — Двигаемся теперь к дому, не разрывая круга.
Когда мы начинаем движение, в воздухе чувствуется действие заклинания. Я чувствую, как мы движемся, как мы переставляем ноги, связанные невидимой нитью. Пламя свеч горит ярче без мерцания, словно сплошной огонь. Не могу поверить, что это Томас тому причина — хрупкий, неуклюжий Томас, скрывающий такую силу в поношенной куртке.
Мы медленно поднимаемся вверх по ступенькам, и не успеваю я додумать, как уже оказываемся возле двери. Она открывается. Анна смотрит на нас.
— Ты все же пришёл сделать это, — печально говорит она. — Как и обещал, — она смотрит на остальных. — Ты знаешь, что случится, когда они войдут внутрь, — предупреждает она. — Я не могу себя контролировать.
Я хочу заверить ее, что все будет хорошо. Хочу попросить ее помощи. Но не могу остановиться читать заклинание.
— Он говорит, что все будет в порядке, — отвечает Томас позади меня, и мой голос немного дрожит. — Он хочет, чтобы ты помогла ему. Нам нужно завлечь тебя в круг. Не беспокойся насчет нас. Мы защищены.
На этот раз я рад, что Томас залез в мою голову. Анна переводит взгляд сначала на меня, затем обратно на Томаса, затем тихо отступает от двери. Я переступаю порог первым. Я замечаю, что мы уже внутри, и наши ноги движутся как одно целое, тогда Анна начинает меняться. Вены проступают на руках и шее, спиралью украшая лицо. Ее волосы становятся гладкими, отблескивая черноту. Масляная краска застилает пеленой глаза. Ярко-алая кровь насыщает белое платье, и при лунном свете оно отражается, словно сделано из пластика. Оно опускается по всей длине к ее ногам и начинает капать.
Позади, я знаю, круг не колеблется. Поэтому я горжусь друзьями; может быть, они и вовсе охотники за привидениями.
Руки Анны сжаты в кулаки так крепко, что черная кровь начинает просачиваться сквозь пальцы. Она делает так, как сказал Томас. Она пытается себя контролировать, пытается удержаться, чтобы не вырвать кожу из горла, поэтому опускает руки. Я веду круг вперед, а она сжимает глаза и держит их закрытыми. Наши ноги передвигаются быстрее. Я и Кармел поворачиваемся так, чтобы видеть друг друга в лицо. Круг приоткрывается, позволяя Анне войти внутрь. На минуту, Кармел замешкалась. Все, что я вижу теперь, это кровоточащее тело Анны. Затем она оказывается в круге, и он закрывается.
И, надо сказать, вовремя. Потому что она сделала все, чтобы сдержать себя, теперь ее глаза и рот широко открыты, и она заходится в оглушительном вое. Она разрезает воздух крючковатыми пальцами, и я чувствую, как нога Уилла соскальзывает, но Кармел быстро реагирует и выкладывает куриные ножки в том месте, где Анна парит. Призрак успокаивается, больше не двигаясь, но на каждого из нас она смотрит теперь с ненавистью, когда медленно кружится вокруг себя.
— Обряд проведен, — сообщает Томас. — Круг ее удерживает.
Он опускается на колени, и мы следуем его примеру. Странно ощущать, будто бы наши ноги — единое целое. Он ставит серебряную чашу ворожбы на пол и откупоривает крышку на бутылке Дасани.
— Все идет по плану, — убеждает он нас. — Все сделано чисто и ловко. Нам нужна была святая вода или почвенная…это просто снобизм.
Он выливает воду в кристаллическую чашу ворожбы, где поток сопровождается музыкальным звуком, и ждет, пока она полностью наполнится.
— Кас, — говорит Томас, и я смотрю на него. Затем я осознаю, что он вслух ничего не сказал. — Круг связывает нас. Мы теперь можем читать мысли друг друга. Скажи мне, что ты хочешь узнать. Что хочешь увидеть.
Все выглядит слишком жутко. Заклинание очень сильно — я чувствую себя соединенным с землей и в тоже время с воздушным змеем. Я укоренился и чувствую себя в безопасности.
«Покажи, что случилось с Анной», — я осторожно посылаю мысль Томасу. «Покажи, как ее убили, и кто наделил ее такой силой».
Томас опять закрывает глаза, а Анна начинает дрожать в воздухе, словно у нее горячка. Затем он опускает голову. На минуту у меня пролетает мысль, что он потерял сознание, и мы теперь в беде, но потом я осознаю, что он просто вглядывался в чашу ворожбы.
— Ох, — слышу я шепот Кармел.
Воздух вокруг нас меняется и дом тоже. Удивительно-серый свет медленно оживляется, а толстый слой пыли исчезает из мебели. Я моргаю. Теперь я смотрю на дом Анны, обновленный, вероятно, когда она была еще жива.
На полу гостиной лежит ковер, который за счет освещения керосиновой лампы выглядит желтее. Позади себя мы слышим, как открывается и закрывается дверь, но я все еще слишком занят, наблюдая за переменами: за фото, висящими на стене, за вышивкой цвета красной ржавчины, лежащей на диване. Когда я приглядываюсь повнимательней, все кажется не таким уж и обычным; на потолке висит заляпанная люстра, кое-где на ней не хватает кристаллов, и кресло-качалка, на котором порвана ткань.
Некая фигура движется по комнате, это девушка в темно-коричневой юбке и в простой серой блузке. Она несет школьные учебники. Ее волосы завязаны в длинный конский хвост, переплетенный голубой лентой. Когда она поворачивается на звук скрипа лестницы, я вижу ее лицо. Это Анна. Не могу описать словами свои ощущения, когда вижу ее живой. Я думал, что глубоко внутри Анны не могло остаться хотя бы частички живой души, но я ошибался. Когда она смотрит на мужчину, стоящего на лестнице, я узнаю ее выражение глаз. Ее взгляд становится жестким и осмысленным. Раздражительным. Не глядя на него, я догадываюсь, о ком она раньше рассказывала — это человек, который собирался жениться на ее матери.
— И что же вы сегодня в школе изучали, дорогая Анна? — его акцент настолько сильный, что я едва могу его понимать. Он спускается с лестницы, и его шаги выводят Анну из себя — твердые, ленивые и слишком уверенные в себе. На ходу он слегка прихрамывает, но не использует деревянную трость, хотя и держит ее в руках. Когда он обходит ее кругом, мне вспоминается акула, которая точно также кружит вокруг своей жертвы. Анна сжимает челюсть.
Его рука задевает ее плечо, и он проводит пальцем по обложке ее книги.
— Большинство вещей тебе просто не нужно.
— Мама желает, чтобы я старалась, — отвечает Анна.
Я слышу тот же голос с финским акцентом. Она поворачивается. Я не могу видеть, хотя предполагаю, что она смотрит на него.
— И ты выполнишь ее волю, — он улыбается. У него угловатое лицо и крепкие зубы. На щеках легкая щетина, и он кое-где начинает лысеть. Оставшиеся песчано-светлые волосы он носит зачесанными назад.
— Умная девочка, — шепчет он, проводя пальцем по ее лицу. Она отшатывается в сторону и взбегает по ступенькам, но это не похоже на бегство. Оно больше схоже с враждебным к нему отношением.
«Моя девочка» — думаю я и тут же вспоминаю, что я в кругу. Интересно, сколько моих чувств и мыслей проносятся в голове Томаса. Внутри круга я слышу, как капает платье Анны, и чувствую ее дрожь, когда сцена меняется.
Я фокусирую взгляд опять на мужчине: отчим мечтает о ней. Он ухмыляется про себя и, когда на втором этаже хлопает дверь, тянется к своей рубашки и достает пучок белой ткани.
Я не знаю, что это, пока он не подносит его к своему носу. Это платье, сшитое для танцев. Платье, в котором она умерла.
«Грёбаный извращенец», голос Томаса звучит в наших головах. Я сжимаю кулаки и подавляю желание урыть этого мужика, даже если знаю, что действие происходит шестьдесят лет назад. Я наблюдаю за ним, будто бы через проекционный аппарат, и не могу ничего изменить.
Время смещается, свет также меняется. Лампы, кажется, становятся ярче, и цифры вспыхивают в темном размытом сгустке. Я слышу приглушенный разговор, сопровождаемый спорами. Я борюсь со своими чувствами, чтобы поспевать за проносящимися событиями.
Теперь я вижу женщину у подножия лестницы. Она одета в строгое черное платье, словно оно колючее как сама преисподняя, а ее волосы убраны в тугой узел. Она смотрит на второй этаж, поэтому ее лица я не могу видеть. Зато я вижу, как она держит в одной руке платье Анны, раскачивая его вперед и назад. А в другой — она сжимает нитку «католических» четок.