— Они все еще здесь, — шепчет она.
Пользуясь этой возможностью, мой живот забурчал, а ноги без моего разрешения сами по себе стали перемещаться. Образ всех тех трупов все еще свеж в моей памяти. Я почти снова могу ощущать запах зеленой воды и гнили. Сама мысль, что они сейчас рыщут по дому по собственной воле, — это то, что она подразумевает — не делает меня счастливым.
— Думаю, теперь они охотятся за мной, — тихо сообщает она. — Вот почему я вышла из дому. Но они меня не пугают, — быстро добавляет она. — Я их терпеть не могу, — она останавливается и скрещивает руки на животе, будто обнимая себя.
— Я знаю, о чем ты думаешь.
Серьёзно? Потому что лично я не знаю.
— Нужно было запереться вместе с ними здесь. Как-никак, это моя вина.
Ее голос не выглядит мрачным. Она не просит меня, чтобы я согласился. Ее глаза, сфокусированные на половице, выглядят нешуточно.
— Я бы хотела им сказать, что не против вернуться к ним.
— Это имело бы значение? — тихо проговариваю я. — Разве имело бы значение, если бы Мальвина извинилась перед тобой?
Анна качает головой.
— Нет, конечно. Я была бестолковой.
На мгновение, она переводит взгляд вправо, но я уже знаю, что она смотрит на сломанную доску, откуда мы вытащили ее платье прошлой ночью. Кажется, она почти боится. Может, пусть Томас сюда придет и заглинизирует её.
Моя рука дергается. Я собираю волю в кулак и тянусь к ее плечу.
— Ты не была глупой. Мы что-нибудь придумаем, Анна. Мы изгоним их. Морфан знает, как заставить их уйти.
Каждый имеет право на комфорт, не так ли? Она сейчас свободна; что сделано — то сделано, и Анна должна обрести покой. Но, даже сейчас, печальные и сбивающие с толку воспоминания о том, что она натворила, пробегают в ее глазах. Как она отпустит их? Попросить ее не мучить себя — не лучший вариант. Я не могу отпустить ей грехи, но, хотя бы ненадолго, я могу помочь ей забыть их. Тогда она была невинной, и меня убивает тот факт, что она никогда не станет ею вновь.
— Ты должна сама найти путь назад в этот мир, — нежно говорю я.
Анна приоткрывает рот, чтобы ответить, но я так никогда и не узнаю, что же она хотела на самом деле сказать.
Дом буквально кренится, словно выглядит изнуренным. С очень большой трещиной. Когда он оседает, возникает мгновенное землетрясение, и во время толчков напротив нас появляется фигура. Она медленно выплывает из тени, бледный, меловый труп, и застывает в воздухе.
— Я хотел только спать, — говорит он. Звучит это так, будто рот у него полон гравия, но, если присмотреться ближе, замечаю, что у него выдернуты все зубы. Из-за этого он выглядит старше со свисающей кожей, но ему не дашь больше восемнадцати. Просто еще один беглец, наткнувшийся на этот дурной дом.
— Анна, — говорю я, хватая ее за руку, но она не позволяет этому случиться. Она стоит, не дрожа, пока он разводит руки в стороны. Его поза, подражающая Христу, усугубляется, когда кровь начинает просачиваться сквозь его рваную одежду, заполняя ткань полностью, вплоть до самых конечностей. Его голова выравнивается, а затем бесконтрольно откидывается назад и вперед. Тогда она останавливается, и он кричит.
Я слышу, как рвется не только его рубашка, а как кишки вываливаются, словно нелепые веревки, и выпадают на пол. Он падает вперед и тянется к ней, поэтому я хватаю Анну и дергаю на себя. Когда я оказываюсь между ними посредине, другое тело выползает из стены, разбрасывая камни и пыль повсюду. Оно летает над полом, разорванное пополам, с оторванными руками и ногами. Голова смотрит на нас, пока прикрепляется к телу, и обнажает зубы.
Я не в том настроении, чтобы наблюдать за почерневшим, гниющим языком, поэтому я беру Анну за руку и тяну по полу. Она тихо стонет, но не останавливает меня, а затем мы несемся через дверь, чтобы оказаться в безопасности дневного света. Конечно, когда мы поворачиваемся назад, там уже никого нет. Дом прежний, нет ни крови на полу, ни трещин в стене.
Глядя назад через дверь, Анна выглядит несчастной — виновной и немного напуганной. Я даже не думаю, а просто притягиваю к себе и крепко обнимаю. Мое дыхание обволакивает ее волосы. Ее кулачки дрожат, пока она крепко сжимает мою рубашку.
— Ты не можешь там оставаться, — говорю я.
— Мне больше некуда идти, — отвечает она. — Это не так уж и плохо. Они не такие сильные. Такую показуху они могут устраивать раз в несколько дней. Возможно.
— Ты же не серьезно говоришь. А что, если они станут сильнее?
— Я не знаю, что можно ожидать от них, — говорит она и отодвигается от меня. — Всему есть своя цена.
Я хочу поспорить с ней, только ничего вразумительного не могу придумать, даже в своей голове. Так не может быть. Я сведу ее с ума, и не имеет значение, что она скажет.
— Я собираюсь пойти к Томасу и Морфану, — говорю я. — Они знают, что делать. Посмотри на меня, — говорю я, поднимая ее подбородок.
— Я не оставлю все так. Обещаю.
Если бы она достаточно переживала по этому поводу, она бы пожала плечами. Для нее это уместное наказание, но мои слова ее встряхнули, и она старается действительно не спорить. Когда я направляюсь к своей машине, немного колеблюсь.
— С тобой будет все в порядке?
Анна криво улыбается.
— Я мертва. Что может случиться?
Тем не менее, у меня возникает такое чувство, что пока меня не будет, она потратит большую часть своего времени, находясь снаружи. Я схожу с подъездной дорожки.
— Кас?
— Да?
— Я рада, что ты вернулся. Не была уверена, вернешься ли ты снова.
Я киваю и засовываю руки в карманы.
— Я никуда не уйду.
Внутри машины ревет радио. Это хорошая штука, особенно когда до смерти устаешь от жуткого молчания. Я делаю звук громче. Затем настраиваюсь благодаря камням, когда внезапный репортаж прерывает мелодию «Закрась это, Блэк».
«В воротах кладбища Парк Вью было найдено тело, возможно, потерпевший стал жертвой сатанинского ритуала. Полиция пока не может прокомментировать и установить личность потерпевшего, однако Каналу 6 стало известно, что преступление слишком жестокое. Жертву, мужчину под пятьдесят, казалось, расчленили».
Глава 18
Образ предстает передо мной так ясно, словно отснятый материал репортажа передается без звука. Мигалки полицейских машин мерцают красным и проблесковым белым, но сирен нигде не слышится. Полиция разгуливает в однообразных черных куртках с опущенными подбородками и хмурыми лицами. Они пытаются казаться спокойными, словно такое случается ежедневно, но некоторые из них выглядят так, будто предпочитают забраться куда-нибудь в кусты и бросаться пончиками. А некоторые стараются скрыться от объективов камер. Где-то в гуще данных событий лежит тело, разорванное на части.
Я бы хотел подойти ближе, потому что у меня имелось свободное удостоверение журналиста в бардачке или же деньги на случай, если придется держать копов на коротком поводке. Пока же я медлю на краю сдавленной толпы, находясь за желтой лентой.
Я не могу поверить, что это могла сделать Анна. Это значило бы, что смерть того человека и на моих руках тоже. Я не хочу в это верить, потому что это означало бы также, что она неизлечима и больше нет возможности ее спасти.
Под пристальным наблюдением толпы полиция выходит из парка с каталкой. Сверху на ней лежит черный большой мешок, в котором, должно быть, находится тело, но вместо этого он выглядит так, словно набит оборудованием для хоккея. Я полагаю, они сложили его по частям как могли. Когда каталка ударяется о бордюр, все же устояв на месте, мы видим, как через мешок вываливается конечность, отчетливо не прикрепленная к остальной части. Толпа издает приглушенный звук возбужденного отвращения. Я же тем временем локтем прокладываю себе путь назад к машине.
Я подъезжаю к ее дорожке и паркуюсь. Она удивлена видеть меня сейчас, ведь я распрощался с ней меньше чем час назад. Когда под моими ногами хрустит гравий, я не понимаю, откуда издается этот шум — от грязи или же от моих скрежещущих зубов. Выражение лица Анны меняется от радостного до беспокойного.