Затем появлялся герой праздника — воин Солор. Он въезжал на огромном бутафорском слоне, который пересекал сцену с помощью воинов, невольников, арапчат.
Индия русского балета XIX века так яге мало походила на настоящую, как непохожи были на Китай шалости французов XVIII века в духе chinoiserie. Все яге она имела свое искусственное очарование.
Медлительно важная парадная выступка сменялась дивертисментом. Его разнообразие намеренно утомляло, одурманивало: танцы массовые и сольные, танцы характерные, демихарактерньге и классические следовали пестрой чередой, прерываемой выходами на поклоны, «бисами». Второй акт, самый длинный и красочный, полагалось смаковать.
Тем эффектнее — в стремительном crescendo — проходил финал действия...
Охватив себя руками так, что синий плащ образовал глубокие складки, Никия — Павлова вошла, почти вбежала на праздничную площадь, объятая нетерпеливой надеждой.
Солор отвернулся, как отворачивается Альберт от Жидели, Феб от Эсмеральды: обычная ситуация балетной мелодрамы. И в этот первый раз, как потом, безошибочно, всегда, жест возлюбленного ударил в сердце. И как всегда бывало потом, у стоящего вокруг кордебалета, у сотен зрителей дрогнули руки в желании поддержать ее, остановленную этой обидой.
С баядерки сняли плащ, и она поняла, что должна танцевать.
Зачин цыганистого «жестокого» романса прозвучал „ у концертмейстера скрипок Ауэра тоже не так, как обычно, а подлинным смятением, скорбью. Его жалоба заставила Никию поднять руки и, заломив их над головой, гибко покачнуться вправо, влево: не было сил тронуться е места.
Вздох — и она взметнулась на пальцы, напряженно вытянулась, чтобы, мгновенно склонившись, прочертить на полу надломленную линию арабеска.
Движение возобновилось в неровном, подчеркнуто сбитом на спаде рисунке: так трагическая актриса уводит в рыдание начатую возгласом фразу. Потом танцовщица метнулась в сторону — раз, другой, замирая на пальцах в участившихся вздохах аккордов, и, решившись, кинулась к группе у трона.
Солор отвернулся снова.
Теперь это отшвырнуло Никию в воздух и затем бросило наземь: в терминах классического танца ход состоял из jete entrelace на колено, port de bras, подъема на пальцы и арабеска. Но в танце, как в музыке, от перестановки слагаемых сумма изменяется. Заданное сочетание движений и их последовательность открывали дорогу чувству. Павлова вложила тоску и страсть в прыжок, прорезавший воздух, в редкий изгиб тела на. полу, в новый стремительный взлет.
Не изменяя танца, не преступая его академических правил, она сместила акценты, заострила ровный доселе рисунок. Чеканные периоды вдруг обрели звенящую хрупкость, почти ломкую, если бы в ней не ощущалась нервная сила.
Эта сила, как электрические разряды, передавалась в зал. Там происходило нечто, в балете еще небывалое.
Утке в 1905 году, после одного из рядовых выступлений Павловой в роли Пахиты, критик газеты «Слово» описал это так:
«Она не играла, а буквально «трепетала», и не танцевала — а просто-таки летала по воздусям... Можно было наблюдать собственно два спектакля: один — на сцене, другой — в зрительном зале; не только мужчины, но даже женщины не могли сдерживать волнения чувств и то и дело прерывали танцы г-жи Павловой одобрительными возгласами от глубины и напряженности испытываемых ощущений».
И сейчас в зале не созерцали, а переживали.
Там вздрогнули, когда рабыня царевны протянула баядерке корзину цветов и та, предчувствуя гибель, закружилась, понеслась в бешеной, скачущей пляске.
Там замерли, когда, остановись с оборванной фразой оркестра, она вскинула корзину над головой.
Потом усталым, покорным Движением сорвала цветок, второй.., и зашаталась, усилием тонких пальцев отрывая змейку, припавшую к плечу.
В зале кто-то застонал, кто-то вскрикнул, наблюдая ее беспорядочный бет, мольбы, жалобы...