Она вошла в булочную и купила четыре рогалика, которые выбрала со знанием дела. Теплые и мягкие, они согревали ей руку сквозь тонкую бумагу. Возвратясь домой, она поспешила накрыть карточный столик в гостиной. Пьер был в ванной. Он вышел оттуда уже одетый, как раз когда она вносила кофейник.
— Что это? — спросил он, вздрогнув.
— Рогалики.
На лице его появилось страдальческое выражение:
— Я не хочу.
Это раздосадовало ее, но она не стала переубеждать отца только смотрела, как он пьет кофе со стоическим, мрачным и оскорбленным видом. При свете дня особенно бросался в глаза беспорядок на диване, превращенном в постель, — измятые простыни, продавленная головой подушка.
— Знаешь, папа, — сказала она, — надо тебе вернуться в спальню.
— Зачем?
— Как зачем? Нельзя же устраивать ночлежку в гостиной! Это неудобно и глупо!
— Но мне здесь так хорошо!
— Там тебе будет еще лучше!
— Нет.
Он упирался в ужасе, точно стоял на краю пропасти. Интересно, подумала она, он предпочитает спать в гостиной, потому что привык или потому, что боится лечь в постель, где умерла его жена?
— Если ты не хочешь возвращаться в свою спальню, тогда я переберусь туда, — сказала она.
— Ну, нет! — запротестовал он. — Я сам туда перееду. Лучше уж...
Анна убрала со стола и занялась наведением порядка. Сначала — придать дивану надлежащий вид. Она сняла простыни, одеяло, подушку, подобрала валявшиеся на полу книги и перенесла все в спальню. Отец следовал за ней по пятам и, сокрушенно качая головой, наблюдал за ее действиями. Вскоре кровать Эмильенны снова стала ложем для живого человека, а не смертным одром. На ночных столиках по обе стороны кровати появились книги, газеты, лупа, коробка с лакричными таблетками. На глазах у Пьера комната стала приобретать мужской характер. Анна ходила по ней, довольная своими преобразованиями. Удалив из спальни телевизор, она вернула его на прежнее место в гостиной. Затем отворила окно. Холодный воздух и шум нарушили покой воспоминаний. Пьер сморщился, словно присутствовал при святотатстве. Он, конечно, считал, что она действует слишком решительно, даже жестоко. А ее переполняла нежность.
На обед она быстро зажарила небольшой ростбиф с подрумяненной картошкой (вечером его можно будет доесть в холодном виде). Отец взял даже второй кусок. Но ели они молча — едва ли обменялись двумя словами. Выйдя из-за стола, Пьер уселся в кресло. Анна ушла мыть посуду. Когда она вернулась, он спал, опустив голову на грудь. Отчего ему доставляет такое удовольствие изображать из себя старика? Можно подумать, что ему не терпится стать восьмидесятилетним: в шестьдесят лет он уже приобрел привычки, свойственные глубоким старикам. К тому же она не была убеждена, что он действительно спит. Возможно, он просто делает вид, что спит, чтобы показать, сколь мало интересует его окружающая жизнь. Он знал, что его быстрая утомляемость и угнетенное состояние беспокоят Анну, и подыгрывал, чтобы усилить ее тревогу. Она нарочно толкнула стул. Он сразу открыл глаза и глубоко вздохнул, словно удивляясь тому, что все еще находится в мире, где ему не место.
— Пойдешь со мной, папа? — спросила она. — Я хочу прогуляться. Такая чудесная погода!
Голос ее звучал решительно. Он скорчил гримасу, но отправился за пальто.
Небо, пасмурное утром, было теперь ярко-голубое. В прозрачном воздухе голые ветки деревьев, словно на литографии, образовали причудливый узор. Тюильрийский сад был полон разгоряченных детей и закоченевших родителей. Анна шагала в ногу с отцом по направлению к Лувру. По дороге они остановились перед одной из статуй Майоля.
— Эти статуи... — пробормотал Пьер. — Твоя мать... твоя мать так их любила!
В дрожащем голосе его звучали слезы. Анна еще раньше заметила, что он не говорит больше «Эмильенна» или «Мили», а выражается высокопарно: «Твоя мать». К чему эта вечная потребность возносить покойную вместо того, чтобы вспоминать о ней просто как о человеке!
— Последний раз, когда мы приходили сюда с ней, — продолжал он, — боже мой, это было через несколько месяцев после операции... Как она себя хорошо тогда чувствовала! Кто бы мог предположить, что так быстро... — Он не закончил фразы. Слезы текли по его носу. На голову статуи уселся воробей. Пьер громко высморкался. — А что если сходить на кладбище? — предложил он вдруг.
— Зачем? Тебе не кажется, что присутствие Мили ощущается скорее здесь, куда ты так часто приходил с ней, чем там, где вы никогда не были вместе?
— Но, Анна, она-то все-таки там!
— Нет, папа.
Он покачал головой.
— А ты ведь даже и траура по ней не носишь!
— Мили бы не потерпела этого.
— И ты ни разу не была на ее могиле после похорон!
— Ну и что же? Да, я не чувствую в этом потребности. Более того, я уверена, что если бы я бегала на кладбище через два дня на третий, как это делаешь ты, я убила бы в себе память о ней. Среди всех этих крестов она сама в конце концов превратилась бы для меня в крест с именем и двумя датами. Ты хочешь именно этого? Я пойду туда, не волнуйся, только позже. Значительно позже. Может быть, в будущем году, в День поминовения усопших. И принесу горшок с хризантемами — как все...
Продолжая говорить, Анна шла по аллее. Она сознавала, что груба с отцом. Но не сомневалась, что это пойдет ему на пользу. А он уже не возражал, словно отупел под градом ударов. Тогда она смягчилась и спросила, не устал ли он. Он заверил ее, что не устал, и, чтобы развлечь его, она завела с ним разговор о старом Париже. Ей с трудом удалось вытянуть из него (хотя она слышала этот рассказ уже сто раз на протяжении своего детства!), что во времена Людовика XV на квадратном луврском дворе стоял с десяток жалких домишек, которые были снесены лишь после того, как их обитателей, по настоянию главного интенданта королевских сооружений, брата мадам Помпадур, удалось выселить. Произнеся это, он замкнулся в молчании. Он явно сожалел о том, что позволил себе даже этот маленький экскурс в историю.
Солнце скрылось, и сразу стало очень холодно. Они вернулись домой. Анна выпила на кухне стакан сухого вина. Пьер высокомерно отказался последовать ее примеру. Она взяла вышивку и уселась в гостиной, а он стал раскладывать пасьянс на зеленом сукне карточного стола. Обед прошел в мрачной обстановке, как у старых супругов, которым нечего друг другу сказать. По мере того, как шло время, лицо Пьера становилось все более озабоченным. Очевидно, он думал о возвращении в супружескую спальню. Когда Анна пожелала ему доброй ночи, он посмотрел на нее с отчаянием. Точно умолял ее в последний раз избавить его от этого испытания. Она проводила его до порога спальни и закрыла за ним дверь.
На другой день утром, войдя в гостиную, она застала отца на диване — он лежал, поджав ноги, натянув на себя одеяло, голова покоилась на подушке, он мерно дышал, но не спал.
— Прости меня! — сказал он, с виноватым видом поворачиваясь к Анне. — Я не смог!.. Слишком тяжело!.. Но это пройдет... пройдет...
Господин Ферроне так гордился фотографиями, которые он сделал во время поездки по долине Амазонки, что отказывался снять хотя бы одну из них. Напрасно Анна пыталась доказать неуступчивому автору, что нельзя поместить более шестнадцати иллюстраций в книге, не повысив значительно ее цену.
— Ну, уменьшите формат клише, — сказал он, — и тогда сможете поместить их все!
— Нельзя делать иллюстрации слишком мелкими, — возразила Анна, — они не будут смотреться. Получится что-то вроде коллекции почтовых марок. Уверяю вас, в большинстве случаев ваш текст настолько красноречив...
Продолжая разговаривать, она подняла глаза от стола и увидела, что дверь в ее кабинетик приоткрылась. В проеме показалась голова Лорана. Анна смутилась. Точно ветер заколебал ветвь, на которой она сидела.
— Извините, — сказала она господину Ферроне. — Я на минуточку.
Она вышла в коридор, отодвинув в сторону Лорана.
— Как ты похудела! — сказал он. — До чего же у тебя утомленный вид!