Пьер разорвал исписанный лист и бросил клочки бумаги в корзину. Он принимался писать уже в седьмой раз. Никак не удавалось подыскать слова, которые передали бы всю меру его отчаяния. Как объяснить Элен, что он испытывает к ней огромную нежность, огромное уважение, но не может идти против воли дочери? Как оправдать перед ней этот отказ от будущего во имя верности прошлому? В конце концов он бросил блокнот и принялся ходить по комнате. По комнате или по камере? Он ходил от одной стены к другой и никак не мог найти выхода. В голове его, словно мячи, сталкивались за и против. Он не мог больше думать об ужасе этого выбора: потерять Элен или вызвать гнев Анны. Весь день он страдал, сознавая свою обреченность. И вечером, сидя за столом между Лораном и Анной, он еле сдерживал слезы. Лоран ничего не знал о назревавшей в доме драме. Анна при нем делала вид, будто ее волнует лишь пожар в издательстве. Странный парень! Побродив ради любопытства по улице Сервандони, он вернулся с безразличным видом. Главное, — заявил он, — что обошлось без жертв!
Анну, очевидно, раздражало столь философское отношение к тому, что для нее было настоящим бедствием. Они заспорили, и это дало Пьеру возможность не участвовать в разговоре. Сразу же после ужина он ушел к себе. Нет, легче умереть, чем сделать выбор. Хоть бы бог поразил его — он рухнул бы на пол со словами: «Спасибо тебе». Но смерть не приходит, когда она нужна. Каким страшным взглядом впилась в него Анна! Эта черная молния испепеляла его, растворяла, превращала в ничто, он словно стоял перед трибуналом, где судьей была женщина. Вернее — не судьей, а обвинителем. Она была сама уверенность в себе, сама правота, неоспоримая истина, железная палка, колода на шее, нож гильотины... Навечно осужденный, он боялся ее — и не мог без нее жить. Одобрение Анны было его главной опорой в жизни. Раньше он вот так же подчинялся Мили. Но Мили — это была еще и любовь, кокетство, легкость, смех, духи, обнаженное тело в постели, новое платье, путешествия... Подчиняться такой чужой воле было только приятно. Он вдруг увидел ее рядом, живую — и сердце отчаянно заколотилось. Нет, никто не может ее заменить. Но кто говорит о замене? Жизнь с Элен была бы чем-то совсем иным. Мирным союзом двух друзей. Разумным объединением на склоне лет. Вот чего не поняла Анна. Может быть, он не сумел ей это объяснить? Может быть, если возобновить с ней разговор на свежую голову, она окажется более терпимой? Три шага туда, три шага обратно, комната завертелась перед его глазами... За окном спустилась ночь. Неслись под дождем машины. А Элен даже ничего и не подозревает — Элен, которой он должен нанести такой удар! Он не имеет на это права. Ах, до чего же он одинок, слаб, сбит с толку...
Он вышел в коридор и в нерешительности остановился перед комнатой дочери. За закрытой дверью — тишина, тишина отказа. Он посмотрел на часы. Двадцать минут первого. Она, наверно, спит в объятиях Лорана. Безнадежно махнув рукой, он вернулся к себе, снова сел за стол и принялся писать.
Луиза поставила дымящийся кофейник и молочник на стол. Анна торопливо налила себе кофе. Она всю ночь не спала. Голова была тяжелой и болела. Встав раньше мужчин, она рассчитывала, что кофе придаст ей сил. Она сделала несколько глотков, но тяжесть в голове не проходила.
Вся ее жизнь казалась ей сейчас бесконечным переплетением усталости, отвращения, изнурительной работы ума. Ей надоело все время думать об одном и том же. Мысли кружились в голове, словно ослик, вращающий каменное колесо жернова. Открылась дверь, и появился отец в халате, небритый, с отчаянием в глазах. Это должно означать, что он страдает. В точности так же он выглядел после смерти Эмильенны. Какая комедия! Он уныло пробормотал что- то в знак приветствия. Анна даже не повернулась в его сторону. Не осмеливаясь поцеловать ее, он нахохлился и сел за стол с видом наказанного школьника. Луиза принесла ему газету, которую купила по дороге. Он положил ее рядом с тарелкой, даже не развернув. Анна налила ему кофе, и он порывисто поблагодарил ее:
— Спасибо, Анна, моя милая.
Взглядом он умолял ее о прощении. Но у нее это вызвало лишь тошноту. Она не могла простить ему того, что он убил в ней нежность. Это он сделал ее жестокой, бесчувственной, навсегда очерствевшей. Теперь между ними уже не будет ничего — одно лишь бесконечное молчание. Он пил и ел, а она не понимала, как он может даже думать об еде.
Когда он допил кофе, она с холодной злобой налила ему еще. Неужели Лоран все еще спит! До чего же он безответственный! Пойти разбудить его? А стоит ли? Через какое-то время он все же появился на пороге, привлеченный, наверно, запахом горячего кофе. Длинные волосы висели у него вдоль щек. Он тоже был небрит.
— Доброе утро, Анна. Доброе утро, Пьер.
Он сел, не дожидаясь, пока она нальет ему кофе. За столом снова воцарилась тишина, тяжелая, душная. Лоран протянул руку за газетой.
— Есть что-нибудь о пожаре? — спросил он.
— Не знаю, — едва слышно ответил Пьер.
Лоран развернул газету, сверху вниз пробежал глазами по странице и воскликнул:
— А, вот! «Пожар в издательстве «Гастель». Вчера, около часу ночи, в здании издательства внезапно вспыхнул пожар...»
И продолжал монотонно читать дальше. Избитые фразы следовали одна за другой: «Благодаря быстрому вмешательству пожарных... Причину пожара до сих пор установить не удалось... По некоторым утверждениям, речь может идти о коротком замыкании... Однако возможность злого умысла отнюдь не исключается...»
Анна вспомнила слова Марселя:
«Это явно сделал кто-то из своих!». Она смотрела на этих двух тунеядцев, сидевших с нею за одним столом, и раздражение ее с каждой минутой возрастало. Она встала и вышла на кухню — пусть посидят одни.
— Я иду за покупками, — сказала Луиза.
— Нет, — сказала Анна, — я схожу сама.
Она взяла сумку и с явным облегчением вышла на улицу.
Когда она вернулась, отец и Лоран все еще обсуждали что-то в гостиной. По-прежнему небритые. Сосредоточенные. Атмосфера безделья, как в воскресенье.
— Дайте же, наконец, Луизе убрать гостиную, — сказала она.
Мужчины встали. Но так, словно подошвы у них налиты свинцом. Зазвонил телефон. Звонила мадемуазель Моиз. По поручению мосье Куртуа. Он просил приехать в половине четвертого в Пантен, чтобы посмотреть на месте, как там расположиться.
— Я приеду, — сказала Анна.
Она прошла к себе в комнату. Лоран пришел за ней следом.
— Что это с твоим отцом? У него такой мрачный вид!
Она помедлила.
— Он потерял свое место, — тихо проговорила она наконец.
— Что? В книжном магазине?
— Да.
Он поморщился.
— Жаль! Боюсь, что в его возрасте он больше ничего не найдет.
Нет, это совсем уж невыносимо: жалеть человека, потому что так принято.
— Не желаю я больше слушать избитые фразы, — резко сказала она. — Ты жалеешь моего отца, потому что он остался без работы! А сам разве не радуешься, что потерял свою? Теперь ты можешь поздно вставать и лодырничать весь день! Это же твоя мечта! Тебе этот пожар только на руку!
Он пожал плечами.
— Ну что ты говоришь? Я опять впрягусь, как и все, чуть только дело наладится!
— Ну, конечно, тебя бы больше устроило, если бы сгорел и склад в Пантене, — сказала она, сверкнув глазами.
Он рассмеялся.
— Не будем говорить о чудесах! Во всяком случае, таскаться туда каждое утро не так-то весело! Не меньше сорока пяти минут на метро. Придется вставать на рассвете!
— Никто не заставляет тебя это делать!
— Нет, Анна, ты заставляешь.
— Ах, значит, я!.. Ты свободен! Бросай свою работу! И начинай прежнюю жизнь!
— Нет. Ведь я люблю тебя, Анна. Я поеду с тобой в Пантен или на край света, ты это прекрасно знаешь!
Он хотел обнять ее, но она резко высвободилась и вышла из комнаты. Затем прошла в гостиную и села за вышиванье. К ней подошел отец, держа в руке какую-то бумагу. Он был уже одет и выбрит.
— Посмотри, — сказал он, — вот что я ей написал.
— Кому?
— Мадам Редан... Письмо... Я не хочу его отправлять, пока ты не прочтешь...