Я вышла из собора на залитое солнцем крыльцо.
Я довольно давно ела в последний раз, но прошла мимо ларька с монастырской выпечкой равнодушно, почти что с отвращением. Я давно заметила, что иногда проще совсем не есть, чем думать о еде и отвлекаться на неё. Быть может, равнодушие к еде рано или поздно вырабатывается у всех, кто постоянно соблюдает посты. А может быть, я слишком часто была несчастна в тот период жизни, и это делало для меня любую еду безвкусной. Не знаю.
Я вернулась к воротам и спустилась вниз, на монастырский двор. На дне чаши, укрытой от холодных ветров, словно в собственном микроклимате, на клумбах распускались первые цветы. Под моими ногами в тишине похрустывал красноватый разровненный граблями песок.
Запрокинув голову, я увидела крутую, петляющую по склону лестницу, выводящую, должно быть, прямо к паперти главного собора. Отсюда были видны только его купола, и казалось, что он находится очень высоко. А под ним, в толще скалы, в стороне от лестницы, был вход в те самые знаменитые «пещерки», что веками служили местом упокоения здешней братии. Это была главная святыня монастыря, то, из-за чего люди съезжались сюда со всей России.
Две аллеи и эта крутая лестница – это был круг, по которому, должно быть, циркулировала жизнь монастыря, если не считать этих таинственных, узких и тесных ходов, вырубленных монахами в толще горы. Эти ходы, черные и безвоздушные, как бы выпадали из естественного круга кровообращения монастырской жизни. Словно бы это был путь в один конец, и с полным правом туда могли входить лишь те, кто не возвращался обратно, а уходил сквозь толщу скалы куда-то в совсем другие земли.
Территория монастыря была небольшая, и вскоре я обошла её всю. Идти больше было некуда. Только в эти пещерки, но поход туда я инстинктивно откладывала. Я стояла посреди двора и смотрела на небо.
Была ещё середина дня, но вскоре должен был наступить вечер, и мне следовало подумать о том, где остановиться на ночь. Я не хотела прерывать своё одиночество. Хуже того, необходимость просить ночлега пугала и тяготила меня гораздо больше ночёвки на безлюдной автобусной остановке или даже в голом поле. Я знала за собой эту нелюдимость. Краем сознания я понимала, что в этом проявляется моя исконная нелюбовь к людям, желание избежать общения с ними, и что в этом-то и коренится моя беда. Я чувствовала, и даже понимала умом, что новое, сильное сердце должно быть полно любви к людям, что в этом и будет заключаться его сила.
Я совершила над собой усилие и поднялась на крыльцо паломнического центра.
Мне не повезло, и внутри я застала лишь кого-то из подсобных рабочих, которые были, наверное, здешними послушниками.
Я вышла обратно на улицу, на солнце, и принялась ждать.
Я ждала долго, и за это время тот высокий подъём, что вызвало во мне усилие над собой, постепенно перегорал. Скоро я уже стала замечать, что монахи, спешащие по делам, обходят меня с явным неудовольствием. Дорожки здесь, на монастырском дворе, были узки, как русла ручьев, и мне совсем некуда было уйти с их дороги.
Я, как могла, боролась с этими чувствами, но постепенно они овладевали мной, и я уже не могла выкинуть из головы навязчивые мысли о ненужности моего появления здесь, почти что о неуместности его.
Я знала, что в мужские монастыри приезжает множество паломниц-женщин, и никто не видит в этом ничего предосудительного, но всё равно, в тот момент мне казалось, что у них, у этих женщин, должно быть, есть какие-то серьёзные для этого причины, которых у меня не было.
Незаметно, шаг за шагом, я отбредала всё дальше и дальше от паломнического центра, и наконец, оказалась на аллее, ведущей к воротами.
За воротами мне стало немного лучше, и чем дальше я отходила от монастыря, тем вольнее мне дышалось. Однако чувство праздности и ненужности не проходило.
Совсем рядом я снова увидела ту площадку, к которой подъезжал автобус, но и она была пустая и голая, никто по ней не слонялся в праздности.
Наконец, я сошла с дороги, чтобы подняться на один из окрестных холмов.
Гряды холмов окружали монастырские стены, и временами стены словно пропадали в складках рельефа, так, что порой начинало казаться, что их можно просто перешагнуть. По склонам росли старые деревья, покрытые ржавыми, желтовато-рыжими пятнами лишайника, и это были единственные яркие пятна в бедной ещё, скупой на краски весенней природе.
Я чувствовала под подошвами ботинок жёсткую землю, схваченную корнями многолетних трав. В ногах я ощущала небольшую слабость, но тело было легким. Мне казалось, что оно словно бы больше не отяжеляло меня своей тёмной плотной массой, и я продолжала двигаться вперёд не силой ослабших мышц, но одним лишь напряжением освободившейся воли. Я поднималась вверх по склону, и головокружение, начавшееся ещё у подножия, усиливалось, в какой-то момент мне даже пришлось остановиться, чтобы переждать звон в ушах. Разноцветные, пёстрые, яркие купола монастыря горели в вечернем свете, но я, как могла, оттягивала возвращение в монастырь.
Я вернулась к паломническому центру, когда близился вечер, и от куполов и построек поползли по двору длинные синеватые тени. Дневной жар остыл, и потянуло холодом от земли, промёрзшей и ещё непроснувшейся – кроме, пожалуй, клумб внизу, на монастырском дворе. Я застегнула ветровку до горла, и засунула руки поглубже в карманы. Теперь, когда солнце ушло, казалось, вся земля погрузилась в тень.
В главном соборе как раз закончилась служба, более многолюдная, чем та, на которую я попала днем. Один из послушников узнал меня и указал на нестарого еще монаха выходившего в тот момент на паперть. Я улыбнулась и поблагодарила его, но он лишь хмуро кивнул в ответ и, как мне показалось, поспешил оказаться от меня как можно дальше. Это расстроило меня, и я едва нашла в себе силы справиться с паникой и вести себя разумно. Я оглянулась вокруг. Приближалась ночь, и я должна была взять себя в руки.
Странно, но в Церкви, чтобы чувствовать себя змеёй-искусительницей, даже не нужно быть красивой или откровенно одеваться. Во всяком случае, я, чтобы ни делала, никогда не могла полностью избавиться от этого глубинного чувства вины.
Монаха, кажется, привело в небольшое затруднение то, что я приехала одна, вне экскурсионной группы. И вновь я почувствовала досаду на себя за то, что зря тревожу людей. Однако же ситуация, казалось бы, разрешилась очень удачно. Завидев ковылявшую по двору старуху в зелёном плаще, монах обрадовался и тут же уверил меня, что она – то, что мне нужно, и я очень хорошо у неё устроюсь. Широкими шагами, весело улыбаясь, он направился к старухе и, перекрестив её с готовностью сложенные под благословение мясистые мужские ладони, представил ей меня.
Я смутно ощутила, что он просто сбывает меня с рук, но даже обрадовалась этому. В общем-то, я не стоила его хлопот, и была рада тому, что не слишком его потревожила.
Человеку, далёкому от церкви, быть может, будет не просто понять это ощущение своей второстепенности и даже особое упивание этой второстепенностью, желание умалиться ещё больше, свойственное женщинам в Церкви. Но те, кто хоть когда-нибудь жил этой жизнью, скорее всего, меня поймут.
Старуха, крестясь на купола, заковыляла к воротам, и я пошла следом за ней. Её приземистое плотное тело в зелёном плаще маячило передо мной, пока мы шли по улице. Я не заговаривала с ней, просто шла следом.
Смеркалось на глазах, и к дому старухи мы подошли уже в полной темноте. Небо ещё синело поздним ультрамарином, но улица, дома, и постройки внутри ограды бабкиного жилища уже потонули в чёрной мгле, так что я, ступив на её порог, не запомнила ни пути, ни улицы, где очутилась.
Дом старухи был маленьким, с низким потолком, грязноватый и неопрятный, но я постаралась уверить себя, что так даже лучше. Решившись войти в паломнический центр, заставив себя сделать всё как надо, как положено, я привела себя в такое расположение духа, что меня даже радовали неудобства. Кто я была такая, чтобы требовать для себя удобств? Ведь я приехала просить о милости. Высокий подъем духа заставлял меня радоваться тесноте и убогости дома, где меня приютили.