Стареющие кочегары, собрав с народа миллион,
под рокнрольные гитары поют, как сводный хор ворон.
Глава XIV
1
Прошёл апрель. Я в лёгкой куртке
иду по яркой стороне,
где солнце помогает мне
забыть о хладном Петербурге.
Лицо чудесное мелькнёт
с глазами Афродиты юной,
и Всадник чёткий и латунный
мне обозначит поворот.
И я шагаю вдоль Невы
до стен зелёных Эрмитажа,
и представляю, что покажет
вместилище мирской молвы --
мне этот дом царей моих,
мой благороднейший наставник.
Его запасники местами
похожи на забытый стих.
Лишь вспомнишь первую строку
и уж живёшь в другом веку.
2
Как май застенчиво и нежно
касается сердечных струн,
позабывая опыт прежний
и все законы звёзд и лун.
Смотрю на юных и счастливых
и вспоминаю -- сколько лет
их ждут приливы и отливы
простейших радостей и бед.
В ограде скромного жилища
сосредоточены миры.
Хлеб, яблоко и книга -- пища.
Любовь -- конец простой игры.
Дрова -- основа для раздумий,
поскольку в них огонь и дым.
Нагаданное на роду мне --
перо. И груз бумажный с ним.
Вселенная моих детей
и свод прекрасный их затей.
3
Но я от благородных линий
хочу перенестись в Москву,
похоронившую Эриний,
в её невнятность, мишуру.
Не по желанию, конечно,
лечу я в эту суету.
Сюжет влечёт мою мечту
в приют честолюбивый, грешный.
Когда-то я любил Арбат,
кольцо Садовое, вокзалы...
Но лик другой мне показала
Москва. И я ему не рад.
Высокомерие, разврат,
ненаказуемые власти,
мздоимства пламенные страсти,
провинциальность там царят.
И потому я, как в похмелье,
спускаюсь в это подземелье.
4
А что касается обычных москвичей,
учителей, учёных, инженеров и врачей,
рабочих и студентов -- всех не перечесть --
общаться с ними почитаю я за честь.
Им нелегко среди неправедно богатых
и деньгами сорящими везде -- и там и тут,
и потому в высоких ценах виноватых,
жить, исполнять любимый труд.
Я дорожу их благосклонностью, вниманьем,
желаньем жизнь с поэзией соотнести.
С верховной кастой им не по пути.
Всё лгут официальные волхванья.
Москва ведёт войну с Россией
и побеждает всех врагов,
уничтожает стариков,
младенцы перед ней бессильны.
Москва -- как много в этом звуке
несправедливости и муки.
5
Московская тусовка. Вернисаж крутой
французскую художницу Эже Ферри
привёз продюсер русский Ваня из Твери.
На нём носки курчавые и смокинг золотой,
огромный шарф сиреневый с алмазом из стекла,
и голова и брюки крашенные, как у зебры ляжка,
ромбоугольная и шире таза пряжка,
ресница левая немного потекла,
на правой ягодице с текстом серая бумажка,
и разноцветная зубная паста,
что по рукам размазана, расписана Экклезиастом,
а на макушке рыжая и негустая кашка.
Сама Эже застряла где-то в молодёжи
среди детей артистов, поп-певцов,
мамаш прикинутых, причокнутых отцов.
Ну, ни одной -- проклятье! -- незнакомой рожи.
А в поведении такие тонкие детали,
как будто все друг с другом переспали.
6
Из Думы несколько физиономий надоевших,
четыре-пять недавно выпущенных казнокрадов,
подружки разовые, все из школьниц недоевших,
одетых кутюрье по пятому разряду,
девицы с режиссёрами, матроны с пацанами
и сами мальчики с дружками из кордебалета.
Все так убого и разляписто одеты,