Хасиды одеваются и идут от реки вверх. Приближаются к месту, где сидят наблюдатели.
– Всё. Меняем дислокацию, – шепчет милиционер Нечипоренко.
Дед и милиционер пробираются огородами. Проползают мимо двора Остапа Битного Шляхты. Тот сидит в уголке за хатой и, всполошено оглядываясь, курит. Женский грозный крик:
– Остап!
В дверях хаты появляется жена Мотря. Руки грозно упёрты в бока. Мужик вздрагивает, втягивает голову в плечи.
– Ты где, сукин сын, опять подевался?
– Та курю я, Мотря…
– Курит он! А скотина некормленая! А дверь скрипит! А ну! Остап разводит руками и виновато бежит в хату.
Хасиды идут от реки по улочке. В переулке натыкаются на свинью. Пытаются разминуться. С трудом это им удаётся.
Выходят на площадь. У дверей магазина очередь, шум. Все озабоченные, сердитые. Крики. Хлопают калитки возле хат. Ссорой накрыто всё село.
Из магазина вырываются с бутылкой вина Жора и Федька.
Устраиваются под магазином, выпивают. Давка у магазина продолжается.
Людской гвалт плавно переходит в птичий. Всё вокруг белым-бело. На площадке копошатся тысячи кур. Экологически чистый метод выращивания органически чистого продукта.
Дед Грицько осторожно, стараясь не наступить на птиц, ведёт за собой Гороховского и Гутмана.
Милиционер в свой мощный бинокль видит…
…как хасиды с дедом Грицько осторожно продвигаются среди кур и гусей. Останавливаются. Дед Грицько приседает и лопаткой аккуратно разгребает грунт. Открывается угол старого гранитного камня с надписью на иврите.
Гороховский с трепетом рукавом протирает надпись, читает. Потом поднимает голову к небу и говорит благословение. Гутман проделывает то же самое. Замирают.
С взгорка открываются удивительные украинские просторы – речка, холмы, белые домики, сады и поля.
Гороховский опять говорит благословение на чудеса, сотворённые Богом. Гутман проделывает то же самое.
Они что-то начинают напевать с закрытыми глазами, покачиваясь, как зачарованные.
Дед Грицько наблюдает за хасидами.
Гороховский, раскачиваясь и чуть ли не напевая, говорит на идиш:
– Ой, я не могу! А! Святое место. Кыш! – кричит он на курицу, клюющую его туфель. – Ну, Бэрэлэ, ты что-нибудь чувствуешь? Чтоб вот так сразу. Господи! Всё! Слава Всевышнему! И Шполяр Зейде! «Йехи зихро барух»![32] – Мы таки имеем! Ах! Какие тут творились чудеса, Бэрэлэ! Две сотни лет подряд! Самые закоренелые холостяки, самые строгие дамы. Даже из Парижа. К ним возвращался вкус жизни. Шполяр Зейде! Он с неба души доставал!
Гороховский поднимает глаза вверх. Воздевает руки. Пауза. Гутман тоже прислушивается к себе. В это время на плечо ему взлетает петух и кукарекает. Гутман шарахается.
В дверях птичника появляется женская фигура. Хватается за голову, кричит. Исчезает. Дед Грицько реагирует:
– Уходить надо! Нарушаем санитарные условия.
– Вот это называется «санитарные условия»… – возмущённо показывая на куриный помёт вокруг, говорит Гороховский. Но всё-таки они выбираются за изгородь птичника. Останавливаются.
– Послушайте, мистер Григорий, а бывает, что курей не выпускают гулять? – спрашивает на ломаном русском языке деда Грицька Гороховский.
– Это если ураган или не дай Бог, болезнь. И ночью! Куры спят.
– Так. «Бикицер»![33] – Гороховский переходит на деловой тон и, конечно, на идиш: – Место мы уже имеем. Мальчика мы тоже имеем. – Он достает фото юного Финкельштейна из кармана. Смотрит сам. Показывает Гутману и попутно деду Грицько. – А, красавец! Дед миллиардер! Все бриллианты в мире его! И вот этот дед ему про «жениться». Такие невесты! А он нет! А что, может, он и не дурак? Короче! Мы поднимаем камень. Приезжает мальчик. Молится. Душа просыпается. Глаза у него, слава Всевышнему, открываются. Он кричит… – В избытке чувств Гороховский хватает деда Грицька за лацканы старенького пиджака и трясет его: – «Достопочтимый реб Гороховский. Я хочу жениться!» И всё! И реб Финкельштейн… «А балабос»! Он сразу внуку список самых богатых невест мира. А нам с тобой по чеку. «А парнусэ!»,[34] – он набрасывается на Гутмана. – Бэрэлэ! Опусти брови! С твоим выражением лица только на похороны. А тут, я чувствую, пахнет свадьбой!
Гороховский переводит взгляд на оторопевшего деда Грицька, которого он ещё продолжает держать за лацканы пиджака. Говорит ему на ломаном русском языке: