Оно было гораздо ближе, чем он ожидал. Висело метрах в пяти или шести.
То, что увидел Тимур, не было похоже на аномалию. Не плавился воздух, не кружились жухлые листья, не парили в обворожительном танце искорки или огоньки. Там просто плавно летело нечто. На грани природного явления и живой сущности. Без четких контуров, без сгустков или уплотнений, с единственной бритвенно-тонкой линией, будто бы расколовшей пространство позади себя напополам.
Тимур почувствовал, как рука дернулась: от зверского рывка Мазилы его запястье чуть не разлетелось в разные стороны, как игральные кости при ударе о стол. Но боли почему-то не было…
Пальцы, только что сжимавшие рукоять обреза, схватили воздух…
А потом небо рухнуло.
Облака рваными клочьями упали вниз и в беспорядке застыли над деревней. Крупные сизые хлопья густо посыпались сверху, застилая все вокруг. Пепельная мгла опустилась на мир, стирая цвета и смазывая контуры. Боковая кромка трансформаторной будки поплыла мелкой рябью.
Стужа сковала мышцы, в голове гулко завибрировало.
Мазилы больше рядом не было.
— Тимур!
Бессмысленный крик Ворожцова остановился где-то далеко, на грани восприятия. Пустое, хрустально-прозрачное эхо.
Зато в сознание втекли отражения чужих мыслей — несвязные, пугающие, тысячекратно дробящиеся. Пробирающий до костей мороз остановил сердце, превратил кровь в сосудах в нити льда. В кончиках пальцев возникло покалывание, возле губ зависло белесое облачко пара.
Тихо. Сумрачно.
Мертво.
Только неторопливо падает темно-пепельный снег. А страх уступает место другому чувству: незнакомому, похожему на легкость сна, сумевшую каким-то образом просочиться в явь.
Только… эта легкость обманчива.
Там, за сизой пеленой кружащихся хлопьев, кроется боль…
…боль пришла не сразу.
Сначала Тимур почувствовал, как его дернули назад. Падение, удар головой. Перед глазами вспыхнула радужная россыпь искр, к горлу подступила тошнота.
А вот потом пришла боль.
Одновременно в едва не разорванное рывком Мазилы запястье и в затылок, которым он приложился о фундамент будки. Лучше бы он потерял сознание, чем терпеть эту прострелившую с двух сторон боль…
— Айа-а… — застонал Тимур, сжимая кулак и энергично растирая руку. — Мелкий, что за…
— Не рыпайся, — втек в ухо страшный шепот Ворожцова. — Назад.
— Там мелкий… — Тимур хотел было встать, превозмогая гул в башке, но Ворожцов мертвой хваткой взял его за шею сзади, давя на кадык. — Тхи-и-и…
Хватка ослабла.
— Ты чего творишь, гад? — выплюнул Тимур, ворочаясь спиной на собственном рюкзаке. — Там мелк…
Грохот выстрела разорвал пространство, сметая окружающие звуки куда-то в сторону. Сердце пропустило удар. В короткий миг Тимур осознал, что обреза у него в руке нет, а значит, ему не привиделось, и мелкий его все-таки вырвал, а значит…
— Пусти! — рыкнул он, вырываясь из захвата Ворожцова, но тот, несмотря на покусанную руку и растрепавшийся конец бинта, держал крепко. — Пусти, скотина!
«Нет».
Тимур не видел губ Ворожцова, не слышал этого слова, но знал, что тот произнес его. Так иногда случается: человек ступает за грань обычных чувств. Тимур знал, что за углом будки произошло что-то ужасное, непоправимое. Знал и беспомощно сжимал пальцами мокрую траву, понимая, что идти за этот угол нельзя. Там…
Черные хлопья.
Стужа.
И смерть.
Тимура уже никто не держал.
Рядом поднималась Леся. На ней буквально висел Ворожцов, не давая встать и пойти к Мазиле. И Тимур следил за их смазанными движениями на фоне светло-серого неба, как за дергающимся изображением со старого кинопроектора на простыне. Им однажды крутили древнюю черно-белую пленку на уроке истории…
Постепенно происходящее ускорялось, движения Ворожцова и Леси становились плавней, в мир возвращались цвет и звук. Холод и боль.
Леся вывернулась из рук Ворожцова и, не соображая, кинулась к углу будки. Тимур в последний момент успел схватить ее за ногу, подтянуть к себе и повалить наземь.
— Пусти! — прошипела девчонка. И дернулась так же яростно, как только что рвался он сам. — Ему помочь надо! Пусти!
Тимур, морщась от пульсирующей боли в запястье, прижал ее руки к земле. Навалился. Подоспел Ворожцов, помогая удержать взбесившуюся Лесю.
— Пустите, изверги! — завопила Леся, дергаясь, как угодивший в капкан зверь. — Садюги, что ж вы делаете! Пустите!
— Нельзя туда, — быстро заговорил Ворожцов, изворачиваясь и дотягиваясь до оброненного наладонника. — Ни в коем случае!