Согласно Гудкову, жертвой агрессии советский народ не был и никакого человеческого превосходства над фашистами в войне не продемонстрировал. Гордость народа — победителя, поддерживающая его самосознание и скрепляющая общей памятью, называется внеморальной и социально примитивной. Это пишет квалифицированный специалист, доктор философских наук, руководитель Отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады, а ныне директор Левада-центра, окончивший факультет журналистики МГУ и аспирантуру Института философии АН СССР, работавший в Институте социологии АН СССР и во ВЦИОМ.12
Он верно определяет эту память как «социальное отношение к войне, воплощенное и закрепленное в главном символе, интегрирующем нацию: Победе в войне, победе в Великой Отечественной войне. Это самое значительное событие в истории России, как считают ее жители, опорный образ национального сознания. Ни одно из других событий с этим не может быть сопоставлено. В списке важнейших событий, которые определили судьбу страны в XX веке, победу в ВОВ в среднем называли 78% опрошенных… Всякий раз, когда упоминается «Победа», речь идет о символе, который выступает для подавляющего большинства опрошенных, для общества в целом важнейшим элементом коллективной идентификации, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и отчасти — понимания настоящего и будущего».
Задача сформулирована вполне ясно — разрушить «опорный образ национального сознания». В свой академический текст Л.Д. Гудков даже включает художественную метафору: «Победа торчит сегодня как каменный столб в пустыне, оставшийся после выветривания скалы».
Пустыня, оставшаяся после выветривания скалы — это и есть аномия. Но для ее полноты надо еще взорвать сохранившийся каменный столб.
Л.Д. Гудков объясняет, почему память об Отечественной войне и Победе стала таким важным объектом ударов: «Она стягивает к себе все важнейшие линии интерпретаций настоящего, задает им масштаб оценок и риторические средства выражения… [Она дала] огромному числу людей свой язык «высоких коллективных чувств», язык лирической государственности, который намертво закрепился впоследствии, уже к середине 1970-х годов, и на котором только и могут сегодня говорить о войне большинство россиян».
Таким образом, задача — уничтожить систему «всех важнейших линий интерпретаций настоящего», уничтожить систему координат для оценки реальности. Тогда население России будет лишено языка («риторических средств выражения») и общих художественных и эмоциональных средств общения внутри себя и с государством: оно утратит «язык «высоких коллективных чувств» и язык «лирической государственности».
Глава 4. Расслоение общества, перевернувшее жизнь
С точки зрения социологии, главным следствием реформы 1990-х годов стала дезинтеграция, распад российского общества. Дезинтеграция и аномия — две стороны одного процесса, они усиливают друг друга с кооперативным эффектом. Кризис, перешедший в 1991 году в острую стадию, потряс всю систему общества, все ее элементы и связи. Можно утверждать, что одна из главных причин продолжительности и глубины кризиса заключается именно в глубине дезинтеграции общества. Ее маховик был раскручен в политических целях как способ демонтажа советского общества. Но остановить этот маховик после 2000 года не удалось (если такая задача вообще была осознана и поставлена).
Исследователи, изучающие эту сторону реформы, писали (1999 г.): «Социальная дезинтеграция понимается как процесс и состояние распада общественного целого на части, разъединение элементов, некогда бывших объединенными, т. е. процесс, противоположный социальной интеграции. Наиболее частые формы дезинтеграции — распад или исчезновение общих социальных ценностей, общей социальной организации, институтов, норм и чувства общих интересов. Полная социальная дезинтеграция разрушает систему, но не обязательно ее составные части… Это также синоним для состояния, когда группа теряет контроль над своими частями. Этим понятием часто обозначается и отступление от норм организации и эффективности, т. е. принятого институционального поведения то ли со стороны индивида, то ли со стороны социальных групп и акторов, стремящихся к переменам. Тогда понятие социальной дезинтеграции по содержанию становится весьма близким к понятию «аномия». Социальная дезинтеграция способствует развитию социальных конфликтов» [53].
А. Тойнби писал, что «больное общество» (в состоянии дезинтеграции) ведет войну «против самого себя». Образуются социальные трещины — и «вертикальные» (например, между региональными общностями), и «горизонтальные» (внутри общностей, классов и социальных групп). Это и происходит в России.
В большой обзорной работе сказано: «В настоящее время в российском социальном пространстве преобладают интенсивные дезинтеграционные процессы, размытость идентичностей и социальных статусов, что способствует аномии в обществе. Трансформационные процессы изменили прежнюю конфигурацию социально-классовой структуры общества, количественное соотношение рабочих, служащих, интеллигенции, крестьян, а также их роль. Судьба прежних высших слоев (политическая и экономическая элита) сложилась по-разному: кто-то сохранил свои позиции, используя имеющиеся привилегии, кто-то утратил. Хуже всех пришлось представителям прежних средних слоев, которые были весьма многочисленны, хотя и гетерогенны: профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена, служащие, высококвалифицированные рабочие. Большая их часть обеднела и стремительно падает вниз, незначительная доля богатеет и уверенно движется к вершине социальной пирамиды…
Коренным образом изменились принципы социальной стратификации общества, оно стало структурироваться по новым для России основаниям… Исследования подтверждают, что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, «новых русских» с их социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала, слабости правового государства» [53].
Это состояние было зафиксировано уже в середине 1990-х годов: «Исследования социальной структуры российского общества, проведенные в последние годы… фиксируют крайнюю неустойчивость социальной структуры трансформирующегося общества, ее аморфность, неопределенность… Ныне отсутствуют сложившиеся массовые социальные слои со своими осознанными интересами, политико-идеологическими ориентациями, общепринятыми правилами и стандартами поведения» [68].
В 1998 году А.А. Галкин писал: «Если подойти к проблеме теоретически, то складывающуюся картину можно представить себе как результат наложения друг на друга двух стратификационных сеток: прежней, традиционной, хотя и частично очищенной от мифологических искажений, и новой, сложившейся (или складывающейся) благодаря трансформации экономических отношений. Такое наложение неизбежно должно иметь результатом высокую степень дробления социальных групп, их повышенную мозаичность…
Многие социальные группы, которые теоретически должны были бы составить костяк среднего класса (прежде всего работники нефизического труда, большинство квалифицированных рабочих, ремесленники, часть мелких предпринимателей) в результате издержек трансформации и некомпетентной политики оказались на социальном дне или где-то рядом. Те, кто с некоторой натяжкой могли бы быть отнесены к среднему классу (основная масса торговых работников и мелких предпринимателей в промышленности и сфере услуг), с трудом держатся на его самой последней, низшей ступени, постоянно подвергаясь опасности соскользнуть вниз…
Расчлененность и внутренняя противоречивость интересов свойственна и другим слоям и группам российского общества» [136].
После 2000 года этот процесс не остановился: инерция его велика. Вот как социологи В.А. Иванова и В.Н. Шубкин характеризуют состояние общества, сравнивая ответы респондентов в 1999 и 2003 годах: «Усиливается ориентация на готовность к социальному выживанию по принципу «каждый за себя, один Бог за всех». 30% считают, что даже семья, близкое окружение не смогут предоставить им средств защиты, адекватных угрожающим им опасностям, т. е. чувствуют себя абсолютно незащищенными перед угрозами катастроф. Анализ проблемы страхов россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех» [12].