Вот главное: 75% воспринимают приватизацию как грабеж. Она осознана как зло. Эта травма так глубока, что произошел раскол общества по ценностным основаниям. Это сразу разрушило систему норм, которые регулировали отношения этих двух частей общества — большинства и тех, кто получил кусок общенародной собственности. Вследствие этого и социальная обстановка, и трактовка происходящих в социальной сфере процессов отмечены знаком глубокой аномии. Это проявляется как в рассуждениях и действиях политиков, так и в поведении тех, кто стал жертвой социальных изменений.
Этот фактор стал не просто инерционным, но почти постоянным. В 1998 году в Москве (!) «только 5% опрошенных уважали богатых людей и почти 60% требовали той или иной репрессивной меры по отношению к ним». К 2003 году оценки смягчились, но ненамного. Автор исследования, профессор РАГС В. М. Соколов, пишет: «Уровень толерантности москвичей виден из ответов на вопрос “Нужно ли в судебном порядке пересмотреть итоги приватизации, проводившейся в нашей стране с 1992 по 2000 год” 32% уверены, что “обязательно нужно”. “В какой-то мере, может быть, и нужно” — 33; “не нужно” — 18; затруднились с ответом — 17%.
Таким образом, 65% горожан не только отрицательно относятся к прошедшей в нашей стране приватизации, но и выступают за ее полный или частичный пересмотр. Столь же нетерпимо отношение москвичей к основным авторам и исполнителям данных реформ Е. Гайдару, А. Чубайсу, другим активным деятелям, проводившим социально-экономические реформы 1990-х годов (свободные цены и т. д.)… 33% относятся отрицательно, так как “они принесли России больше вреда, чем пользы”; 30% высказались резко отрицательно, считая, что “надо судить за их дела”» [76].
В обзоре результатов общероссийского исследования «Новая Россия: десять лет реформ», проведенного Институтом комплексных социальных исследований РАН под руководством М. К. Горшкова [77], говорится: «Проведение ваучерной приватизации в 1992-1993 годы» положительным событием назвали 6,8% опрошенных, а отрицательным 84,6%».
Изменение отношений собственности и устранение права на труд позволило работодателям резко снизить заработную плату. Это коснулось подавляющего большинства населения. В целом реальная заработная плата работников в России составила по сравнению с 1990 годом в 1999 году 35%, в 2000 — 42% и в 2001 году — 50,4%. Надо к тому же учесть, что сегодня средняя величина мало что говорит: львиную долю фонда зарплаты забирает себе новая номенклатура (менеджеры), которая в десятки раз прожорливее старой.
Так и произошло аномальное расслоение граждан по доходам. В СССР регулярный учет распределения по уровню доходов велся с 1956 года. Отношение между доходами самых богатых 10% населения и 10% самых бедных (фондовый коэффициент) поддерживалось в течение 30 лет в диапазоне 3-4, при этом доходы росли, и основная масса передвигалась в зону средних доходов. В ходе реформы с 1989 года стали быстро нарастать нетрудовые доходы. При резком снижении доли трудовых доходов фондовый коэффициент вырос в СССР до 4,5 в 1991 году, но уже к 1994 году подскочил в РФ до 15,1.14 Сейчас он колеблется около уровня 16-16,5. Улучшение экономической конъюнктуры с высокими ценами на нефть и газ на мировом рынке не привело к смягчению социального расслоения по доходам.
Что такое расслоение было предусмотрено в доктрине реформ, показывает сама риторика власти, даже после ухода Ельцина. В.В. Путин говорит в Послании 2003 года: «Россия должна быть и будет страной с конкурентоспособной рыночной экономикой. Страной, где… экономические свободы позволяют людям честно работать, зарабатывать. Зарабатывать без страха и ограничений».
Но ведь «честно зарабатывать» и «зарабатывать без ограничений» — вещи несовместимые. Не может такого быть. Честность и есть нравственное и правовое ограничение дохода!
Р. Абрамович «заработал» к тому моменту за пять лет 12 млрд долларов. Считает ли В.В. Путин, что он «заработал» их честно? И можно ли столько «заработать», если права собственности всех граждан действительно были бы защищены? Никак нельзя, тут экономическая свобода входит в противоречие с законом сохранения материи. И как можно «зарабатывать без страха», если любое легальное получение дохода предполагает ответственность, а она не существует без санкций, т. е. без страха. Ну как, например, может «зарабатывать без страха и ограничений» врач? Ограничения и страх были отменены только ничтожной группе «избранных олигархами».
Доходы Абрамовича не заработок, а изъятие ресурсов из кладовых России, из народного хозяйства и карманов населения. И если государство допускает такие изъятия «без страха и ограничений», то ничего хорошего в этом нет, оно просто не выполняет своих функций даже «ночного сторожа».
В Послании 2004 года было сделано общее утверждение: «Никакого пересмотра фундаментальных принципов нашей политики не будет». Но как же в этом случае можно преодолеть бедность, если она порождена именно «фундаментальными принципами нашей политики»!
Вспомним элементарные положения. Бедность — социальный продукт классового общества. Таким было общество рабовладельческое, а потом капиталистическое. В сословном обществе люди были включены в разного рода общины, и бедность здесь носила совсем иной характер: она обычно представала в качестве общего бедствия, с которым и бороться надо было сообща. Мы ту бедность вообще мало знаем и маскируем ее сущность тем, что обозначаем словами из современного языка.
Во время реформы были отвергнуты советские критерии и принципы, и именно Запад был взят за образец «правильного» жизнеустройства, устраняющего ненавистную «уравниловку». Не будем вилять — отрицание уравниловки есть не что иное, как придание бедности законного характера.
Именно это произошло на Западе в ходе становления капитализма — и на уровне обыденных житейских обычаев и установок, и на уровне социальной философии. Как писал Ф. Бродель об изменении отношения к бедным, «эта буржуазная жестокость безмерно усилится в конце XVI века и еще более в XVII веке». Он приводит такую запись о порядках в европейских городах: «В XVI веке чужака — нищего лечат или кормят перед тем, как выгнать. В начале XVII века ему обривают голову. Позднее его бьют кнутом, а в конце века последним словом подавления стала ссылка его в каторжные работы» [94, с. 92].
Ведущие мыслители — экономисты либерального направления (А. Смит, Т. Мальтус, Д. Рикардо) считали, что бедность — неизбежное следствие превращения традиционного общества в индустриальное. Действительно, протестантская Реформация породила новое, неизвестное в традиционном обществе отношение к бедности как признаку отверженности («бедные неугодны Богу» — в отличие от православного взгляда «бедные близки к Господу»).
В середине XIX века важным основанием либеральной идеологии стал социал-дарвинизм. Он исходил из того, что бедность — закономерное явление, и она должна расти по мере того, как растет общественное производство. Кроме того, было принято, что бедность — проблема не социальная, а личная. Это индивидуальная судьба, предопределенная неспособностью конкретного человека побеждать в борьбе за существование. Идеолог социал-дарвинизма Г. Спенсер считал даже, что бедность играет положительную роль, будучи движущей силой развития личности. Идеолог неолиберализма Ф. фон Хайек также считал, что бедность — закономерное явление в человеческом обществе и необходима для общественного блага. Он призывал ограничить государственное участие в сокращении бедности и возложить ответственность за свою бедность на индивида.
Это отношение к бедным очень нравилось нашему экономисту из номенклатуры КПСС Е.Т. Гайдару. Он на этот счет теоретизирует: «Либеральные идеи в том виде, в котором они сформировались к концу XVIII века, предполагали акцент на свободу, равенство, самостоятельную ответственность за свою судьбу. Либеральное видение мира отвергало право человека на получение общественной помощи. В свободной стране каждый сам выбирает свое будущее, несет ответственность за свои успехи и неудачи» [87].