Прощание с Ромэном запомнилось быстрым и тёплым. Мужчина подарил беглецам вторую лошадь, потому что на одном Кронце Джерарда они бы далеко не уехали. Мадьяро долго спорил и препирался, предлагая за коня деньги. Ромэн только отшучивался, посмеиваясь, и говорил, что будет скучать по неугомонному старому другу. В итоге Джерард оставил небольшой мешочек с наличными в фургоне, в котором они с Фрэнком путешествовали, и со спокойной душой продолжил свой путь в сторону Андорры.
Почему-то, вместе с прощанием с цыганами, к Фрэнку снова пришло яркое и тоскливое осознание того, что их прежняя жизнь окончена, и ничто больше не держит их во Франции.
— Вперёд, мой мальчик? — спросил Джерард, улыбаясь одним краешком губ, отчего в ямочке на щеке залегла притягательная тень.
— Вперёд, — лишь улыбнулся Фрэнк. — Пускай наша новая жизнь будет счастливой.
— Она будет, — искренне ответил Джерард, — обещаю тебе.
Они останавливались в городках лишь на ночлег и чтобы перекусить и накормить лошадей, меняя перевалочные пункты, словно состоятельная мадемуазель — перчатки жарким летним днём. Сен-Шамон, Анноне, Прива, Обена, Флорак… Все эти городки слились в единую, яркими, неряшливыми мазками накиданную картину, не оставив в памяти ничего особенного. Чем дальше они уезжали от Парижа, тем спокойнее и пасторальнее становилась местность. Тем больше один городок напоминал другой, вызывая стойкое чувство дежавю. В какой-то момент, почти совершенно отчаявшись, Фрэнк и вовсе подумал — а не спят ли они? Есть ли на самом деле эта конечная цель, и не привиделась ли им в неверном ночном свете та дарственная от самой почившей королевы? Но он предпочитал стойко помалкивать, наблюдая за уверенным, то и дело расцветающим при взгляде на него лицом Джерарда.
Нежданная проблема настигла их в городке с названием Сен-Пон, буквально за сутки до того, как они должны были добраться до Пиренеев и Андорры. Фрэнк до сих пор не знал, как назвать это. Откатная волна после обманной ремиссии? Он проснулся ночью в пустой постели от сдавленных глухих стуков и рыданий. Их номер был самым роскошным и состоял из спальни и гостиной. Поднявшись с кровати, Фрэнк пошёл на звук приглушённых подвываний.
Он нашёл Джерарда на полу за мягким диваном. Словно дикое животное, тот забился в скрытное место между окном и мебелью и, обхватив себя руками за колени, качался в некоем трансе, то и дело ударяясь затылком о стену. Джерард плакал, и его трясло так ощутимо, что Фрэнк, тут же схвативший его и прижавший к себе крепким объятием, не сразу смог совладать с этим тремором. Щека и шея стали влажными от слёз, едва Фрэнк прижал его голову к себе, удерживая от новых ударов и тряски.
— Они не оставляют меня, — шептал Джерард. — Не оставляют, что бы я ни делал. Снова приходят и смотрят так, словно я мог что-то изменить… Не оставляют меня…
Фрэнк только молча поднял его и отвёл в их кровать, обхватывая и прижимая к себе так крепко, как это вообще было возможно. Их цель, их спокойная жизнь была так близко, они не имели права сдаваться сейчас и отступать. Джерард не имел права давать волю своим страхам. И Фрэнк не собирался позволять ему этого. Он не знал, как помочь, но намеревался просто быть рядом… и что однажды им обоим станет легче.
Именно в ту ночь, успокоившись, Джерард тихо попросил:
— Возьми меня, Фрэнк… Займись со мной любовью так, как я делаю это с тобой. Прошу тебя…
Фрэнк не любил вспоминать об этом. Сначала он даже подумал, что ему послышалось. Но Джерард был раздавлен. В его голосе сквозило что-то такое, отчего бросало в дрожь, и Фрэнк, хоть и совершенно не представляющий, чего именно хочет любимый, согласился.
Та ночь осталась в его памяти смазанными маятными картинами. Не потому, что им было плохо вместе или неприятно, нет, отнюдь. Фрэнк никогда не забудет этот первый опыт, но и вспоминать о нём лишний раз было выше его сил. Потому что всё, произошедшее тогда между ним и Джерардом, больше напоминало целительство, терапию, какой-то жертвенный акт, одновременно наносящий и залечивающий раны. Они поменялись ролями, и Фрэнк, не раз прежде фантазирующий, каково же это — чувствовать Джерарда, проникая в его тело, понимал, что при всей невозможной остроте и сладости испытанных ощущений не желает больше его повторять.
Парадоксально, но лишь потому, что это было слишком больно.
****
Они остановили коней перед въездом на длинную кипарисовую аллею, в конце которой вдалеке смутно угадывались очертания светлого двухэтажного дома. В сумраке вечера оглушающе стрекотали кузнечики, а в воздухе томно и одуряюще пахло маслами цитрусовых и тёплым дыханием такого близкого сейчас моря. Они оба устали и были измотаны, но ни один из них не решался ехать дальше, под сень остроконечных кипарисовых вершин. Вокруг небольшого поместья, насколько хватало глаз, раскинулись необъятные, чуть запущенные на первый взгляд мандариновые рощи. Поместье можно было бы назвать плантацией, если бы не странная заброшенность этих садов. Они выглядели дикими. Но в окнах на первом этаже горел свет, и это вселяло некоторую надежду.