Мелисса встает между ними.
— Честер, это Рори. Твоя дочь, — она кладет руку на перила и присаживается на корточки. — Она приехала навестить тебя, помнишь?
Взгляд Честера мечется между всеми нами, безумный и испуганный.
— У меня нет дочери, — он с трудом поднимается на ноги, в нем есть хрупкость, которой я не замечал в лесу. — Убирайся! — Мелисса тянется к его плечу, но он отталкивает ее. — Я сейчас вызову полицию! — он кричит, его голос становится громче и напряженнее. — Прочь!
Мелисса поднимает голову с печалью в глазах.
— Рори, тебе, наверное, следует...
Но прежде чем Мелисса успевает закончить фразу, Рори разворачивается и убегает, ускользая из моей досягаемости. Она исчезает между деревьями, и я, не раздумывая, тоже бросаюсь бежать, следуя за ней. Я догоняю ее через несколько секунд, но снова перехожу на легкую трусцу, давая ей время успокоиться. К тому времени, как она выбегает на дорогу у церкви, она уже задыхается.
Я провожу рукой по своим волосам. Блять. Я не знаю, чего я ожидал, но точно не такого. Она сгибается пополам, чтобы отдышаться, но ее дыхание становится только более затрудненным.
— Рори, посмотри на меня, — я беру ее за подбородок и наклоняю ее лицо к своему. — Дыши.
— Я... я не могу...
— Можешь, — я провожу подушечкой большого пальца по ее красной щеке. — Просто смотри на меня и дыши.
Ее взгляд полный слез встречается с моим, пробираясь в глубь моей груди. Она делает глубокий вдох и прерывисто выдыхает.
— Хорошая девочка, — бормочу я, поглаживая ее по лицу, прежде чем обхватить пальцами основание ее шеи. — Все в порядке.
Ее рука находит мое запястье, она обхватывает ремешок моих часов и прислоняется лицом к моей ладони, ее глаза закрываются. Блять. Я ненавижу, когда от такого простого движения у меня в животе разливается тепло, но в то же время я бы отдал все на свете, чтобы она сделала это снова.
Как только ее дыхание замедляется, она смотрит на меня сквозь мокрые ресницы.
— У него деменция, плотно связанная с фактором окружающей среды. Это когда долговременная память пациента функционирует только в определенных знакомых условиях. Для моего отца это — этот лес. Гуляя по лесу или находясь на озере, он просто мой папа. Но...
Я чувствую, как ее горло сжимается под моей ладонью, когда она сглатывает.
— В тот момент, когда он покидает Заповедник или даже заходит в наш собственный дом, его долговременная память отключается.
Ее челюсть сжимается, и она сдерживает рыдание, прежде чем оно появляется.
— Он не узнает меня за пределами леса, Анджело. Вот почему его нельзя разрушить, и вот почему мы не можем уехать. То, что есть у меня и моего отца, не существует вне этого.
Глава двадцать девятая
Старинная рождественская песня звучит из автомобильного радио, хотя сейчас только середина ноября. Жар вырывается из вентиляционных отверстий на приборной панели, а конденсат на стекле почти не охлаждает мою пылающую кожу, когда я прижимаюсь к ней.
Напряжение в машине можно было бы снять ножом для колки льда, и это похоже на инстинкт самосохранения — дышать как можно реже, чтобы не задохнуться. Анджело ничего не говорит. Ничего не делает, кроме того, что едет слишком быстро и дышит слишком тяжело.
Интересно, слышит ли он, как колотится мое сердце в груди, или нервный стук моих зубов? Интересно, волнует ли его это? Потому что, хотя я чувствую себя некомфортно самым сводящим с ума образом из-за того, что меня раздели догола и моя уязвимость высечена на каждом дюйме моей кожи на всеобщее обозрение, он ничего не сказал.
Не тогда, когда я сказала ему правду. Не тогда, когда, наконец, потекли слезы. Не тогда, когда я настояла на возвращении в Бухту Дьявола. Когда я на нетвердых ногах возвращалась к машине, я ожидала почувствовать его крепкую хватку на моем запястье, тянущую меня назад, но этого так и не произошло. И теперь мой желудок скручивается все сильнее с каждой милей, когда мы приближаемся к дому Альберто.
Когда в поле зрения появляются ворота особняка, я крепко зажмуриваюсь. Я снова открываю их, когда раздается громкий скрежет, и ремень безопасности глубоко врезается мне в шею.
— Что за черт? — я задыхаюсь, хватаясь ладонью за приборную панель.
Анджело молчит, на его лице застыло отрешенное выражение. Тяжёлое напряжение скатывается с него, высасывая остатки воздуха в маленьком пространстве. Его кулаки сжимаются на руле, затем он отпускает их и проводит костяшками пальцев по бороде.
— Ты туда не вернешься, — констатирует он, что резко контрастирует с яростью, вспыхивающей в нем, как только что разожженное пламя. — Ни за что на свете.
Самая маленькая, исполненная надежды частичка моего сердца сжимается от облегчения. Слава богу.
Но потом я делаю глубокий вдох и бросаю взгляд на особняк за воротами. Колониальная клетка во всем ее болезненном, извращенном великолепии. Это тюрьма, но если я сегодня добровольно не войду в дверь и не запрусь за ее решеткой, я только сделаю хуже себе и своему отцу.
— Анджело, я...
— Больше ни слова, — резкость его тона рассекает мой протест пополам. Одной рукой он крутит руль до упора, машина резко подъезжает к обочине, пока мы не оказываемся лицом к тому месту, откуда приехали.
— Остановись, Анджело, — моя рука протягивается, чтобы схватить его за бицепс, и я чувствую, как он напрягается под моим прикосновением. — Пожалуйста, — теперь мой голос — самая уязвимая часть меня. — Ты поступаешь эгоистично.
Его челюсть сжимается. Он слегка качает головой. Когда его пристальный взгляд встречается с моим, мое дыхание сбивается от его ярости.
— Если ты думаешь, что я позволю тебе вернуться туда и подвергнуться издевательствам этого пьяного мудака, то ты, должно быть, употребляешь что-то.
Его взгляд обжигает мою рассеченную губу, и я инстинктивно зажимаю ее верхней губой. Раздражение вспыхивает у меня в груди. Я вдруг вспоминаю, что Анджело Висконти не имеет права быть требовательным. Нет, если он собирается вызвать бурю и оставить меня здесь, среди обломков. Я вздергиваю подбородок.
— Ты останешься?
Его глаза вспыхивают. Проходит мгновение.
— Я собираюсь вытащить тебя из этого дерьма.
— Это не то, о чем я спрашивала.
Его язык пробегает по идеальным зубам, и каждая секунда молчания — ещё одна пулевая рана в моей гордости. С горьким вздохом смущения я тянусь к дверной ручке. На этот раз его хватка становится крепче. Железный и неумолимый наручник на моем запястье.
— Ты слышала, что я сказал. Ты туда не вернешься.
Моя кожа горит, когда я выворачиваю запястье в его хватке.