— «Адская» слава! — бормотал Барбюс, высокий, нескладный, элегантный, садясь в фиакр, чтобы ехать к Лаффиту.
Слава этой книги, родившись внезапно, так же молниеносно угасла, как все, что не проникает в глубину, в толщу народа. Это была слава вспышки, а не огня.
2
«Ад» не сделал жизнь Барбюса раем. Он должен был по-прежнему отдавать время издательской суете.
И все же многое изменилось. Он стал автором «нашумевшего романа». Пусть этот шум быстро затих, все же о нем теперь говорили: «Тот самый Барбюс». Наиболее существенным результатом этой перемены были поездки в Англию, Швецию и Италию. Барбюс узнал многих собратьев по перу в других странах, они узнали его. Наконец он стал главой Ассоциации сорока пяти.
Это было яркое и шумное явление литературного Парижа. Хотя бы потому, что все сорок пять много шумели о себе и друг о друге.
Сорок пять литераторов противопоставили свою организацию Французской Академии. Молодежь против стариков, задор и смелость против рутины и окостенения — такой смысл крылся за самоуверенными манифестами ассоциации.
Барбюс был признан ее «императором». Не потому, что он был лучшим из сорока пяти, но, вероятно, потому, что был менее «растрепанным» и более четким, в большей мере, чем другие, обладал талантом организатора и той силой притягательности, которая всегда влекла к нему товарищей по перу.
Барбюс разделял иллюзии многих других членов Ассоциации, полагая, что она будет иметь большое общественное значение. Это было наивной мечтой по одной той причине, что в число сорока пяти вошли люди, уже тогда мыслившие по-разному. Нет ничего удивительного в том, что их пути вскоре круто разошлись. В годы, когда утонченный автор декадентских романов Анри де Ренье жил среди образов опоэтизированных им аристократов, Леон Блюм плел сложную паутину политических интриг, прокладывая себе путь в члены правительства.
Для многих примыкавших к сорока пяти Ассоциация была узкой береговой полоской, с которой они бросались в бурное море политики, то плывя вместе на одной волне, то теряя друг друга из виду.
Поль Бонкур, Андре Тардье, Леон Блюм оставили в истории Франции следы и сходные и отличные. В 1938 году голос Поля Бонкура прозвучал как призыв здравого рассудка против Мюнхенского соглашения, а потом — против доверия бесславному маршалу Петэну.
Андре Тардье — неоднократный глава правительства, оказался в той недоброй упряжке, которая привела Францию к капитуляции перед гитлеровской Германией.
И не сосчитать черных дел Леона Блюма, могильщика испанской революции и мастера антисоветской стряпни…
Много лет спустя Барбюс встретит Леона Блюма, уже главу правительства, в ресторане, случайно.
Целиком поглощенный планами и мыслями о предстоящем мирном конгрессе, инициатором которого он выступал, Барбюс решительно подсаживается к Блюму:
— Почему вы запрещаете социалистам выйти на конгресс вместе с нами? Почему вы ищете маневр и политическую интригу там, где они начисто отсутствуют?
Блюм произносит длинную обтекаемую фразу. При этом у него такое выражение лица, «как у мадонны в церкви, когда у нее чего-нибудь просят». Эти слова героини Барбюса, пожалуй, были вполне применимы к данному случаю. Но эта встреча состоится много позже.
Если судить поверхностно, Барбюс жил хорошо, временами — отлично. Он путешествовал, встречался с друзьями в литературных салонах, был завсегдатаем модных театров, сидел за длинным столом банкетов, в меру веселый и немного печальный. А то, что раскрывалось в его книгах, в его романах, о которых говорил весь Париж: ужас жизни, разочарование, безысходность, — приписывалось моде, и в конце концов к этому привыкли. Привыкли к тому, что известные, процветающие молодые писатели пишут об ужасах жизни, что не мешает им наслаждаться ею.
Барбюс уходит от Лаффита и делается шефом издательства Ашетт. Это не вносит больших перемен в его жизнь.
В эти годы, ведя жизнь светскую, довольно шумную, сопутствуемый удачей и признанием, Барбюс был глубоко одинок. Лучше других понял это биограф Барбюса Анри Герц, который не так уж был с ним близок. И все же он выразил душевное состояние Барбюса с наибольшей полнотой. Он нарисовал образ человека, который среди парижской литературной сумятицы выглядел «не свыкнувшимся с ней и не могущим быть опьяненным мимолетными хлопками нескольких сотен рук в перчатках».
3
«Сильвия» помогала Барбюсу жить, вернее — ждать. Чего? Он не мог бы ответить. И, во всяком случае, «Сильвия» помогала ему творить. Она была открыта внезапно, в момент наибольшей в ней потребности. Как и полагается настоящему открытию.