И удар был нанесен. О нем кричали траурные заголовки газет. И под зловещую барабанную дробь деревенские глашатаи возвестили французам горестную весть: убит Жорес!
Это злодейство потрясло Францию. «Доброго великана» знали все. Его портреты висели в домах миллионов французов. Дом в Пасси, где он жил, почитался, как святыня. Все слышали его речи, полные огня, все видели его большое красивое лицо, его бороду, разметавшуюся на широкой груди. И внимали трубному голосу, взывающему к братству людей.
Кто в эти дни мог предвидеть чудовищный приговор французского суда, через пять лет вынесшего оправдательный вердикт убийце Жореса!
1 августа 1914 года в комнате со спущенными в защиту от дневного жара жалюзи сидели мужчина и женщина — муж и жена.
Они обменялись словами, которые в этот самый день и час произносились в тысячах других домов тысячами других мужчин и женщин.
— Что ты будешь делать? — спросила она.
— Буду добиваться отправки на позиции, — ответил он.
Она ждала именно этого. Она боялась именно этого.
Вот он стоит, слишком высокий для этой комнаты, слишком спокойный для этого момента. И она не может его удержать.
Она еще не знает своего будущего. Она не знает, что Париж, орущий, галдящий, плачущий, поющий Марсельезу, выкрикивающий: «В Берлин!», выплескивается к Северному вокзалу. На платформах пьют вино, закусывая сыром, чокаются, кричат, поют. И среди всего этого шума все же слышен нежный шепот невест и тихий плач матерей.
Она не знает еще томительных ночей, когда над городом повисает, словно гигантская рыба, немецкий цеппелин, ужасая своей неподвижностью и неуязвимостью. Она не знает, что потянутся длинные дни, и месяцы, и годы. И все более смутно будет ей видеться его лицо, его нежная и грустная улыбка. И будут приходить письма, спокойные и страшные, горькие и добрые, день за днем, неделя за неделей…
«…C какой тоской я думал о тебе во время этого яростного стального дождя, когда ежесекундно мне казалось: ну, сейчас конец!»; «…Дорогое мое сердечко! Пишу наспех, так как готовимся к выступлению»; «…Дорогая моя детка, пишу тебе, сидя на снарядном ящике»; «…Милая, любимая крошка. Я — в окопах»; «…Неделя выдалась жаркая»; «…У полка много потерь…»
Она ничего не знает. Она стоит, дрожащая, растерянная, у открытого окна, на фоне солнечной улицы, наполненной зноем и барабанной дробью.
Через девятнадцать лет будет написана книга «Золя», одна из многих удивительных книг, оставленных миру Барбюсом.
В ней есть глава о войне. Барбюс заканчивает ее лирически. Он думает о том, что сказал бы «мужественный Сезанн», верный и нелицеприятный друг Золя, слушая его рассуждения о войне:
«Он, вероятно, сказал бы:
— Скажи-ка, Эмиль, если ты уж горячишься во имя отечества и войны, почему же ты во время последней вел себя так, как ты себя вел? Вместо того чтобы отправиться в Бордо и заняться там главным образом урегулированием собственных делишек, здоровый парень, тридцати лет, каким ты был тогда, должен был бы отложить в сторону свои очки и отправиться под знамена, а не предоставлять другим, менее убежденным, чем ты, выполнение этой трудной обязанности, которая, по-твоему, есть обязанность мудрых».
Барбюс имел право на эти строки. Он поступил именно так. Когда на деревенской улице пробил барабан, он «отложил в сторону свои очки» и отправился «под знамена». Сорокалетний человек, эстет, признанный литератор, утонченный обитатель «Сильвии».
Но был ли он в этот момент убежден, что именно эти знамена лучшие? Что они реют над армией, несущей справедливость и братство?
Так или иначе, он должен был разделить с народом его судьбу.
5
В это самое время один из продажных писак, сотрудник дрянной парижской газетенки, метался по Парижу. Он не хотел идти на войну. Да боже мой! Почему он должен гнить в окопах, а то и сложить голову и быть съеденным червями? Но, будучи здоровенным верзилой, трудно избежать общей участи. В одну из бессонных ночей, обливаясь холодным потом при мысли о предстоящих испытаниях, он вдруг увидел себя в военной форме и со знаком отличия, — с перепугу он не разобрал, с каким именно.
Это зрелище, напугавшее его, вместе с тем имело великую притягательную силу. Его мысль с изворотливостью ящерицы немедленно устремилась в щель между страхом и честолюбием. Он загорелся желанием стать героем, не совершая геройства. Он вспомнил, что как-то на скачках в Шантильи познакомился с видным чиновником интендантского управления.