— Ах-ах, какая подача… Мне нужен очень большой аргумент! — звонко сказала, сверкнув глазами, красивая женщина у самых дверей. Мужчина, стоя за ней, что-то лукаво бурчал, уткнувшись носом, губами в ее прическу.
Двери открылись…
«Странно, — подумала Лера. Потом опять удивилась: — Странно. Разве они не знают, что мужчине положено выйти первым?»
А когда она следом вышла на тротуар, задышала с наслаждением свежим воздухом и увидела вдалеке филармонию, то подумала: «Вид у нее какой-то странный сейчас. Нет, правда же, странный вид, — и она смотрела, сощурившись, пытаясь понять. — Ах, вот почему! А ничего не будет! Приснилось. Придумала. Переболела какой-то болезнью. А сейчас — просто еще раз схожу на концерт. А скучно как будет… Народу, народу как много. Но это все пустяки. Главное — выжить. Только бы выжить…»
Прозрачная, нежная, чистая, добрая, грустная музыка — какие еще простые слова можно не пожалеть для нее? — еще не звучала. Но все вокруг было полно предвкушения встречи с нею. В программе — Шопен! Среди тех, кто пришел сюда, не было ни одного, следует думать, кто бы не знал, что такое Шопен. А потому предвкушение было всеобщим и единодушным.
Здесь царила особая атмосфера.
Нет, здесь не спрашивали поминутно, не кидались наперерез: «Нет ли у вас лишнего билетика?» — как, например, на ступеньках перед цирком, там было около полусотни ступенек, внушительный ступенчатый холм, и было непонятно, как при этих поминутных бросках поклонники цирка уберегают суставы, конечности и не катятся кубарем вниз, или перед зданием Русского драматического театра в сезон престижных гастролей, там не было вовсе никаких ступенек, но зато там кидались наперерез уже в подземном переходе, где большинство пешеходов неслось, держа на прицеле центральный гастроном и центральный универмаг, и им даже в диковинку были чьи-то иные намерения, но эти, несчастные, как незрячие, все равно кидались всем, без разбору, наперерез.
Тут толпа перед входом пребывала почти в неподвижности, тихо колеблясь, допуская лишь неторопливые перемещения — навстречу друг другу, наверх ко входу. Тут вновь и вновь прибывающие чинно шли по ступенькам, потупясь, не позволяя себе самодовольно глазеть по сторонам, а если и были такие, то чужаки, новички, они обнаруживали себя мелочью, ухмылкой, верчением головы, да попросту всем. Не обнаружить себя было невозможно. Напрасный труд.
Интерес к классической музыке, как стали поговаривать в последнее время, вроде бы угасает в широких массах. Но сейчас, глядя на возбуждение у входа, пусть затаенное, пусть мастерски скрытое, этого сказать было нельзя.
Да, но все же один (совсем пацаненок, рыжий, веснушчатый, в светлой спортивной куртке нараспашку, с капюшоном) сделал шажок:
— У вас нет лишнего билета?
— Нет.
Она вошла внутрь, в вестибюль.
«Нет. У меня есть только мой билет. Только мой… Да. В девятом ряду партера. Прекрасное место. Так близко. Все, все будет видно. И если он вдруг обратится к залу: «Товарищи, кто написал это письмо? Я вот получил. Посмотрите! Есть тут в зале?..» — добежать, успеть отозваться будет так несложно…»
Но губы ее улыбались презрительно. Она сгибалась уже под грузом своей авантюры.
Она испуганно смотрела по сторонам.
Все эти люди, как она поняла сейчас, явятся для нее препятствием. Именно, именно так. Она должна будет через них — перешагнуть. В каком, в переносном? Да, в переносном, но очень серьезном смысле. Между ними, то есть ею и тем, кто сейчас, очень скоро выйдет на сцену, громадная пропасть. Такая, такая пропасть. (Эта мысль давно уже понята, все эти дни пришлось ее на себе тащить, и сюда на горбу ее притащить, лопатки расправить нельзя, спина уже ноет.) А что ее заполняет? Они, конечно, они. И не только они, и туда еще, дальше… их много!.. а сколько в Москве еще!..
— Деточка, возьмите у меня мою шубу. Мне ее не поднять, — попросила старушка с добрейшей, младенческой улыбкой.
— Нет, сначала вот эти вещи возьмите, — сказала Лера лихой гардеробщице. — А шапку? — спросила она у старушки. — Вот и шапку, пожалуйста, тоже. Можно будет так повесить, чтоб не упала?
— Все будет сделано, не вчера на свет народились, — зашипела вдруг гардеробщица.
Пять минут до начала.
— А ля гарсон? — спросила какая-то женщина. Другая пушила, взбивала расческой, стоя у зеркала, густые прекрасные волосы. Их было немного. Затылок был беспощадно острижен.