А произошло следующее.
Но сначала, сначала все было так подготовлено, так славно, и так разудало. Великолепно! Музыка ее напугала. И потащила куда-то! И — с концами… Так они говорили. Она распахнула какие-то дали: ни спросить, ни ответить, что за дали? Названия не было. И в эти дали устремилась какая-то сила. Она там, буйствуя, прожила целую жизнь. То молила о чем-то, падая ниц, то, вскочив, грозилась все, все сокрушить, то гордилась своим одиночеством, то молила нарушить его наконец-то. Что это было такое? О чем? И откуда взялись они, эти края? Где именно, где они были? И было видно: темнеет даль, глубоко, настойчиво… Странно: горели люстры. Для тех, кто устроился на балконе, люстры висели перед самыми глазами. Но не смогли помешать. Такая темная. И много полутонов, видеть их было вовсе невыносимо. А сила, ворвавшаяся и вопрошающая, неистово требовала у нее ответа. Но холодная даль была безответна, она звучала сама по себе.
Лера думала: когда это кончится?
Она беспокойно посматривала по сторонам: как остальные? Все как будто бы понимали, что делают. Она же страдальчески не понимала! И среди многого прочего (что было закрыто, что не давалось, что, пугая, мучая, никак не могло разрешиться и, видимо, в принципе было неразрешимым) она не могла понять, почему музыканты соглашаются так жить? И почему им не страшно? Либо привыкли, либо, скорее всего, относятся к музыке несерьезно? Это же не правда, а придумано. Искусство!
В антракте говорить не хотелось, ни о чем, абсолютно, простояли в фойе у стенки. Вита взглядывала на свою подругу и тоже, как и она, хмурилась и не смотрела на окружающих. Вид у обеих был, как у заговорщиков. Хотя еще никакого явного повода не было!
Во втором отделении музыканты снова вышли на сцену. Не глядя на публику, расселись. Дирижер поклонился. И тут легкой походкой вышел высокий молодой человек, он быстро пробрался между сидящими музыкантами, отвесил поклон и сел за рояль.
И когда из-под пальцев его родились первые звуки, Лере стало понятно, что сейчас произойдет. Он сейчас на себя возьмет этот тяжелый труд. Это он сейчас устремится в ту темную даль. Он все повторит, он окажется там, он будет там, в одиночестве, это он будет там вопрошать, тайно и тщетно надеясь, и, не находя ответа, он представит все, что нам надлежит услышать. И увидеть!
А зрелище было, действительно, прекрасным! На балконе перестало быть холодно. Зал стал горячим. Жарко горели люстры и, когда попадались случайно на глаза, бесшумно выстреливали розовыми и голубыми лучиками. Чернел рояль. И человек за роялем не смешивался с остальными. Наконец-то был виден прекрасный живой человек. Светлые пятна лица и рук приковывали взгляды. Публика сделалась очень нарядной. Почему этого раньше Лера не замечала? На верхушках колонн сверкала яркая позолота. А музыка временами становилась игривой и легкомысленной. Но все это было обманчиво! Ничего хорошего это ему не сулило! И совсем он не был молодым человеком. У него было усталое худое лицо. А волосы, как она теперь разглядела, были седыми, во всяком случае, серого цвета, а значит, сплошь пересыпанными сединой. А под конец уже, когда музыка стала и вовсе веселой и победной, его лицо исказилось, лицо покрывала нежная влажная бледность, и потому удивительно были видны все черты, прекрасно видны даже тем, кто смотрел с балкона. Все аплодировали. Он поклонился с улыбкой. Потом еще что-то сыграл «на бис». И больше уже ничего не играл.
Они не спешили. Ушли почти что последние.
Спустились вниз, на первый этаж, где фойе и гардероб…
Но, однако же, как называется то, что случилось с нею сегодня вечером, Валерия Демич и сейчас не могла понять.
Первым делом она решила, что пойдет на его сольный концерт, который должен был состояться через несколько дней, восемнадцатого декабря. Завтра она прямо к двенадцати часам благоразумно, прямо к открытию кассы, поспешит и купит себе билет. Благо завтра воскресный день (да и деньги, что там, ничтожные).
И вдруг она поняла: она влюблена. Она быстро оглянулась, не идет ли кто сзади. Потом остановилась и посмотрела наверх: окна еще горели, кое-где. Она развернула платок — это никуда не годится: снег на голове уже лежит холодной лепешкой — и вдруг закрыла лицо платком и заплакала. Но, закусив губу, перестала, стряхнула снег с волос, продолжая, однако же, всхлипывать, надела платок и пошла, нет, потащилась домой.
Она думала лихорадочно. Не что тут придумаешь? О том, что влюбленность пройдет, может быть, даже через несколько дней, об этом никто ведь не думает. Все ведь думают, что это и есть то, что навеки, и не знают, что делать, когда жжет, когда горит в груди. И Валерия Демич, изнемогая от этого жжения, несносного, странного, словно жгут холодом, совершенно серьезно ломала голову, что же ей, несчастной, делать. Известно, что это проходит. Но не у всех? Как же можно думать заранее, что это пройдет (и только представьте, что будет, когда все будут думать именно так). Нет уж, скажем вслед за Валерией, это никуда не годится. Надо думать… Но что? И что же делать?