На опилки клали деревянный настил и по нему молотили металлическими подковами «шахтеры» в робах и с кирками… А только вчера их танец объявлялся «американской чечеткой»…
Униформисты выволакивали облупившееся пианино, и куплетист, начав с революционного романса «Пролетарочка чернобровая», лихо съезжал на куплеты об алиментах.
Попал в переделку и красавец Морено. В большом волжском городе превратили гладиатора в физкультурника. Сняли золотой плащ, срезали римскую шнуровку с сандалет. А командовать перестройкой прибыл из Москвы некто Балясников, бывший борец, бывший арбитр, а затем главный горлохват в цирковом начальстве.
Появился Балясников за кулисами перед самым выходом атлета, заглянул в программу и гаркнул:
— Что это тут у вас за «Морено»?..
— Это Муха, — объяснили ему.
— Так и объявляйте! Нечего разводить иностранщину…
И не успел атлет рта раскрыть, как инспектор на манеже не совсем уверенно произнес:
— Силовой жонглер Муха!
Атлет вышел, и зал закачался от хохота, настолько «не монтировались» героический марш, атлетический вид и фамилия — Муха.
Когда же атлет начал принимать спиной снаряды, один за другим катапультирующие на него, кто-то в зале крикнул:
— Ничего себе Муха!..
Вспыхнул смешок, атлет на мгновение отвлекся, и очередной снаряд припечатал его к полу.
Муха вскочил, бросился за кулисы и столкнулся нос к носу с Балясниковым. Вероятно, атлет задушил бы его, если б униформисты не оттащили.
Перенести такого Муха-Морено не смог.
Он ушел из цирка, всю ночь бродил по городу, а утром спустился к Волге. Там примкнул вскоре к вольной ватаге грузчиков, где не только псевдоним, но даже фамилия не требовалась. Стал Сашкой, и все. Компании работали пестрые, от бывших лапотников до бывших нэпманов. Приходу артиста никто не удивился.
Бывало, растянется атлет на волжском берегу, положит под голову гудящие от усталости руки и, глядя в облака, думает, что лучше такой работы на всем свете не найти. (Вот только фотографии Морено-грузчика не появилось.)
А по реке вниз-вверх сновали красавцы пароходы, белые и розовые. Их еще по старинке именовали «Самолетскими» и «Общества Кавказ и Меркурий». По ленточкам на трубе можно было издали определить, какой идет пароход: если голубая лента — значит, скорый, красная — почтовый, две красные — товаро-пассажирский.
А в цирке между тем закончился сезон и потускневший реквизит Морено пылился на складе. Он уже иногда подумывал, что весь мир забыл про него.
Но оказалось, что не весь…
Однажды во время перекура подошел к нему черноусый, цыганистого вида человек, очень хорошо одетый, и вежливо осведомился:
— Атлет Морено, если не ошибаюсь?..
Итальянская фамилия дико прозвучала в стане грузчиков, и артист недовольно буркнул:
— Был таким.
— А я тоже артист, — улыбнулся пассажир, — можно сказать, аттракцион: самый большой лилипут в мире! — И залился счастливым смехом.
Затем, угостив дорогими папиросами «Зефир», пассажир пояснил атлету, что сейчас он тут проездом, вернется через неделю и тогда хотел бы встретиться с ним, если он, разумеется, не возражает. Особенно Морено не возражал — навигация ведь тоже когда-то кончается.
И ровно через семь дней цыганистый человек вернулся и протянул ему листок:
«Спешите видеть! Игра природы! Знаменитый великан Тимоша Бакулин и его миниатюрная партнерша Елизабет. Спешите видеть!»
Морено еле отыскал место, где демонстрировалась эта самая «Игра природы». Его новый знакомый, которого он мысленно назвал Цыганом, арендовал маленькую фотографию, получая с детей по три копейки, а со взрослых — по пяти. Деньги, естественно, взымал не он, а кассирша, сам же Цыган располагался на возвышенности, изображавшей эстраду. Прозвище «Цыган» к нему очень подходило, но вообще-то он был русским человеком и звали его Алексеем Макеевичем. Собирая публику, он пел цыганские романсы, кстати сказать, с большой искренностью и теплотой. Когда же помещение фотографии наполнилось до отказа, Цыган представил свою «труппу».
Крохотная жеманная Елизабет с огромным бантом на голове особого впечатления на публику не произвела. Она кокетливо сделала книксен, то есть приседание, поскольку, видимо, больше ничего не умела.
Зато при появлении великана зал ахнул… Огромный и красивый, он своей большой головой чуть ли не упирался в потолок. Тимоша Вакулин был прям, строен, и только глаза излучали затаенное страдание, будто бы он доверительно сообщал всем и каждому: «Ох, до чего же, братцы, мне все это надоело…»