Известный знаток циркового искусства профессор Ю. Дмитриев как-то сетовал на слишком узкую специализацию в цирке. Он приводил в пример акробатов, которые всю жизнь спрыгивают с тумбы на подкидную доску. И — ничего больше.
В «Тройке» таких акробатов нет. Здесь все прыгуны — жокеи. И все жокеи — прыгуны. В «Тройке» нет человека, который не умел бы стоять на лошади.
Николай Леонидович насаждает в труппе артистизм, добиваясь, чтобы каждое движение, каждый трюк, а также реакция на него были органичны и психологически оправданны. Чтобы ни на миг не потерялось у артиста ощущение праздника, чтобы не было в манеже деревянных лиц.
Своих воспитанников он развивает всесторонне: наездник, гимнаст, прыгун в партере, силовой акробат — этими жанрами в той или иной степени должен овладеть каждый. И овладевает.
Ежедневно у «Тройки» репетиции, которые длятся по три часа. Три часа при ежедневных спектаклях. Это, конечно, не сахар. И пускай кто-то поворчит на своего мучителя. Потом сам будет благодарить.
Ольховиков и воспитывает и руководит, он умеет увлечь людей, заинтересовать их, научить тому, чего они раньше не умели.
И его артисты могут «затростить» трос, умеют ходить с шамбарьером, в состоянии подготовить к работе лошадей, не полагаясь на служителей. Все они могут узнать тонкости дела, постичь специфику дрессуры, поскольку всю жизнь прыгать не будешь и со временем станет легче переключаться на другой жанр.
В начале я упоминал о том, что Ольховиков великолепный рассказчик. И действительно… Стоит ему вспомнить какой-нибудь номер, виденный за рубежом, как он его запросто воспроизведет. Вот, например, тенор в итальянском ресторане. Как только берет высокую ноту, у «официанта» в зале валится поднос. И так несколько раз, пока «официант» не появляется на сцене и не начинается оригинальный дуэт.
Или респектабельный джентльмен в английском кабаре, который сам проделывает все движения за свою бестолковую собачку. Но когда уходит, собачка всю работу проводит самостоятельно.
И конечно же у Ольховикова за полвека работы накопилось немало мыслей о наших цирковых делах.
Николай Леонидович считает, что сегодняшний цирк в большом долгу перед народом. Убежден, что много в цирке номеров серых, посредственных, которые нередко возникают из хороших или, во всяком случае, добротных. Работали, скажем, два акробата, потом женились, и из одного номера получилось два, но, увы, плохих.
Нестабильность трупп его искренне огорчает. Не успел воздушный полет объехать десятой части конвейера, как уже распался.
— Раньше этого не было, — утверждает Ольховиков, — артисты могли не разговаривать друг с другом десятилетия, но номера не разрушали. Любили, как говорил К. С. Станиславский, не себя в искусстве, а искусство в себе.
Иные артисты, по мнению Ольховикова, стали настолько злоупотреблять лонжами, что никакой работы не демонстрируют. А некоторые слишком рано уходят из акробатических номеров. Человек в расцвете сил и молодости, а переходит на дрессуру. В цирке немало номеров, но мало артистов. Да, да, именно артистов, а не исполнителей трюков. Лично я бы, — развивает он свою мысль, — заставлял всех время от времени менять манеру подачи. Трюки, конечно, останутся теми же, но подходы к ним, поклоны, взаимоотношения партнеров должны почаще исполняться по-разному, а иначе — штамп, иначе — автоматизм, иначе артист, десятилетиями делающий один и тот же жест в одном и том же месте, с одной и той же улыбкой, неизбежно превратится в робота.
В душном июльском Кисловодске Николай Леонидович жаловался на головную боль и хватался за сердце. Вздыхать, впрочем, было отчего — при такой жаре впереди три представления, поскольку день воскресный. А я, посмотрев первое, должен был ехать на вокзал.
В манеже Ольховиков рядом с молодежью не выглядел пожилым, разве что талия немного раздалась.
Если бы сейчас выпускать альбом шаржей и эпиграмм, я бы о Николае Леонидовиче написал так:
Однако что это?.. На этом первом утреннике Ольховиков, понаблюдав за своими питомцами, обвязался лонжей, встал на край подкидной доски, подал команду и, взлетев в воздух, словно бы впечатался четвертым в колонну. Когда летел, мне показалось, будто он даже начал худеть и стронеть в цирковом небе. Но партнеры — от неожиданности, вероятно, — не удержали своего шефа, и он, с достоинством поболтавшись на лонже, спустился на манеж. Затем снова встал, взлетел, и на сей раз всё как в былые времена. Он мягко пришел фиркой в лучших ольховиковских традициях! На пятьдесят восьмом году жизни…