Алкаш привез ее в военный городок под Таллинном, где служил, и через год она от чахотки умирает. В том же 46-ом моя мать выжила, Семен спас ее американским стрептомицином, который тогда в Европе только появился.
Написал в Берлин другу, с которым учился медицине во Франкфурте на Майне, до Гитлера еще, и Герман прислал лекарство. Со стрептомицина начался конец Семена, его выгнали из клиники за связи с бывшими врагами. А далее, как только объявили борьбу с врачами-вредителями, он тут как тут, готовый вредитель налицо. Счастье его оказалось в том, что эстонцы поздно спохватились своих врачей прочистить, к тому времени в России дело было уже почти сделано. Может, трудно назвать счастьем то, что с ним случилось, но многие говорили - повезло, не мучили и сам не мучился, друзей не предал. Буквально через несколько дней после его ареста умер Сталин, докторов-вредителей стали освобождать. И Семену объявили, что невиновен. Он выслушал, попросил водички, ему услужливо преподнесли, он долго пил и вдруг закашлялся, стал задыхаться. Они его медными ладонями по спине, по шее, с шутками, прибаутками, - до чего обрадовался, доктор!.. Уже одежду притащили, а он все хуже, и начал синеть.
Оказывается, инфаркт, второй, по свежему рубцу. Мать говорила - это у него от волнения случилось. И еще - "он сильно нас подвел, он не должен был так поступать". Она считала смерть поступком. Родственники возмущались ее словами, я не понимал, а теперь знаю, что она хотела сказать. Все поступок, и жизнь, и смерть, да. Промедли чуть-чуть и дашь волю Случаю, а он, бандит, тут как тут, подстерегает на узкой тропиночке. Так получилось с Ефимом, потом мать рассказала мне, она все же ходила, виделась еще с ним.
9.
Несколько часов ему не хватило, чтобы оказаться в Иране, потом в Лондоне, стать летчиком, сбивать фашистов, как хотел. "Я на своем драндулете по воздуху летал, неужели на самолете не смогу..." Но не о простой потере времени речь - он упустил момент решения. "Такова жизнь, говорила мать, - она прощает годы сомнений и безделия, но отомстит за минуту. Моргнуть не успеешь - и ты уже игрушка..." Теперь поветрие какое-то, обезьянний психоз на развалинах - "бог, высшее существо, он располагает, а ты кто?.." А я думаю о нем - "если ты есть, ну, и сволочь же ты вонючая... Мы для тебя подопытные муравьи? У тебя цели, видите ли, высокие, только мы об этом ничего не знаем. Зато мы кое-что знаем про твои средства... " Но это все равно бред: нет ничего, кроме живой жизни. Жизнь и есть самое большое чудо, учитывая, как она пробивается, через вонь и грязь, сквозь ту самую случайность. Уважай жизнь, неважно, как получилась, все равно по своим законам живет. Уважай и помогай ей - тогда будет и закон, и мораль, и не нужно спину гнуть и лоб расшибать. Я эти басни про боженьку презирал и презираю. А с ним самим, если б он проявился, выполз, скотина, у меня был бы особый разговор, мне терять нечего.
А с Ефимом так случилось - он промедлил и попался.
10.
Что за граница тогда была в 41-ом, смех один, страна корчилась в панике.
В 42-ом уже не получилось бы, а тогда, осенью, вполне могло. Остался ему один перевал, и надо было тут же сигать, чтобы не маячить в поселке пришел, увидел, победил... А он лежал в траве и смотрел в небо. Облака ветром разметало, и там, в высоте засветилась гора. Две ослепительные вершины, а между ними, чуть пониже, седло, по нему и нужно было пройти.
Дорога известная, часов двадцать пути. Довольно безопасно, хотя высоко и воздух обрывками хватаешь. Он здоровенный был мужик, прошел бы, но медлил, смотрел и смотрел. Смотреть нельзя было.
"Она не на земле была, эта гора. Она жила в небе, понимаешь, - в небе, и я, муравей, туда?.. от земли отрываюсь... Страшно. Мне надо было собраться, привыкнуть..." Так он матери объяснял. Он промедлил, за ночь пережил страх, собрался духом - а утром его хватают -"ваши документы, откуда?.." И он едет обратно, попадает уже не в ссылку, а на самые нехорошие рудники, которые тогда открыли, чтобы делать бомбу, немцев победить, а потом и всех союзничков прижать к ногтю. Это все об Ефиме.
Мне больно за него, но я к боли привык, и дальше писать нечего.
11.
Так вот, Аркаша... Это я о Пунине. Техник реактивных истребителей дудаевского полка. Я его сильно подозревал. В том году я закончил свой факультет, работы для меня подходящей не было, и я навострился в Россию.
Лида оставалась, я уезжал. Но с первого раза уехать не сумел - соскочил с поезда.
Потом много раз, можно сказать, всю жизнь, прикидывал, - что было бы, если б не вернулся. Трудно сказать, ведь и с существующим в жизни довольно хлопот, а несуществующее еще одна вселенная, многовато для существа с моими ногами. Я страдал, конечно, но и в мыслях не было остаться, бросить свои игрушки, взять эту девку подмышку, завести свой дом, детишек и все такое. Наверное, вся эта история - ноги, послевоенная страшная жизнь, смерть Семена, потом Ефима, все, что я видел и слышал вокруг - неизгладимо меня изменила. Я от природы был жестким, а стал еще хуже - жестоким. Я бился за жизнь. Сначала меня придавило, а потом Ефим выкинул из коляски. И мне нужно было победить - жизнь, мир, людей, доказать себе... Точней трудно сказать, неясные мысли бродили в голове, только чувство ясное, сильное - карабкаюсь, пробиваюсь сквозь сыпучий песок... Муравьишку зтого я впервые встретил в таллиннском мелком песочке, потом часто возвращался к нему, а если забывал, жизнь меня возвращала. Это видение всегда со мной: лезу вверх по крутому песчаному склону , а внизу ухмыляется мое кресло. Ждет меня. Под ногами у этой дряни несколько полосок никелированного железа, наподобие бампера, вечная ухмылка в спину. Не скалься, не дождешься, сука. Я побеждал. А потом думал только, как пристроить ноги, чтобы повыше были. Сколько себя помню, в них зазубренное лезвие живет, подрезает изнутри кожу на голени, от этого на поверхности то и дело возникают гнойные дыры. Но сначала были цветочки, настоящая боль настигла меня позже.
Я еще на предпоследнем курсе задумал уехать в Россию. Хотел писать, переводить, заняться всерьез языком. Я не ждал, что будет легко, но и о том, как все сложится, не догадывался.
12.
По обыкновению пришел на вокзал рано. Никогда не знаешь, когда и где споткнешься, не придется ли, тайком переводя дух, стоять у витрин, или, сидя на скамеечке, наблюдать за голубями... Чуть позже подошел мой единственный приятель Борис. Я ждал Лиду. Она прискакала на удивление рано, поулыбалась, помахала ручкой - и исчезла, не дожидаясь отправления. Мы с Борисом еще минут двадцать стояли на перроне. Все уже было сказано, он лениво спрашивал, я рассеянно отвечал, думая о Лиде..
Последнее время мы с ней ссорились. С собой ее брать было некуда, ей еще год учиться. Но я не хотел ее терять. Вот если б законсервировать на годик, заморозить, чтобы ни к кому не бегала... А я тем временем устроюсь. В тот день утром я ее, кажется, видел, заходил в общежитие. Это странно звучит -"кажется", но так оно и было. Я не был уверен, потому что правды знать не хотел. В комнате мне сказали, что ее вызвали вниз, я спустился, заглянул в закуток у входа, место для гостей. Там сидело несколько парочек, отец и мать из деревни привезли сыну окорок и корзинку яиц, а в углу двое, в полутьме. Мне показалось, что девушка похожа на Лиду, а он тот лейтенантик, сволочь, алкаш!..
Я не поверил. Не она это, и он - не он. Заглянул, и закрыл дверь.
Просто не может быть такого вероломства, да еще в день отъезда! Значит похожая парочка. Ничего больше выяснять не стал, так и ушел с тихой тяжестью в груди. И на перроне не получилось прощания. Удивительно быстро она и безболезненно простилась.
13.
Потом, когда поезд на высокой насыпи набирал скорость и плыли назад аккуратные пригороды, чахлые сосны, мох, летние эстонские домики с обязательной бархатной травкой перед крыльцом, круглым окошком, корабельным, не такие шикарные, как сейчас, но старательности даже больше было... Тогда я вдруг понял, - это она в том углу была, на диване, у окна. Она бессовестно меня обманывала последние месяцы, а до этого с Волгиным стихи, говорила, читаем, про физиков и лириков.