Как только мы закончили высадку и установили метеорологическую будку, мы приступили к двухчасовым наблюдениям. За год, проведенный на мысе Адэр, мы прерывали их лишь дважды: один раз — на три дня, другой — на четыре, когда все шестеро ушли в санный поход. Чтобы вести наблюдения, около хижины постоянно должен был находиться человек. Тем не менее мы почти ничего не упустили, особенно после того как Дикасон и Браунинг, деливший с ним обязанности кока, научились правильно считывать показания термометров и барометров.
В хорошую погоду производить наблюдения не так уж сложно, но в метель… Случалось, и не раз, что наблюдатель просто чудом успевал уклониться от подхваченного могучим порывом ветра деревянного ящика или бревна, которые убили бы его наповал. Ножки метеорологической будки мы прикрепили к ящику, наполненному камнями, и поместили в 80–100 ярдах [73–92 м] от хижины, чтобы она не влияла на показания термометров и не мешала правильно определять направление ветра. Всякий раз на пути к экрану приходилось преодолевать это расстояние, а чтобы наблюдатель в метель не потерял ориентировку, между хижиной и наблюдательным пунктом мы натянули леер. В самые яростные вьюги у наблюдателя иногда уходило на дорогу десять, а то и пятнадцать минут, иногда же он вообще только благодаря лееру мог найти свой дом.
Наши труды на ниве геологии также были вознаграждены богатым научным урожаем, чего никак нельзя сказать о биологии моря. Вот уж где было редкостное несоответствие между вложенным трудом и полученными результатами! Мы располагали, конечно, лишь самым примитивным снаряжением, но главной причиной плохих уловов было, наверное, не оно, а сильные приливо-отливные течения. Они, что ни день, проносили мимо берега множество айсбергов различной величины, и на мелководье эти чудовища давно соскребли со дна моря все живое. Так или иначе, но за двенадцать раз, что мы опускали драгу, мы вытащили одного морского ежа, одного многощетинкового червя и одного морского паука, после чего отказались от надежды добиться от моря чего-нибудь путного с нашим скудным снаряжением. Мы продолжали выходить в море на единственном нашем суденышке — норвежской плоскодонке, но эти вылазки, интересные, иногда даже захватывающие, не приносили плодов, а выходы в море были сопряжены с большими трудностями. Представление о них дает выдержка из моего дневника от 28 марта:
«Когда мы спустили плоскодонку, было около 18°, и спокойное море замерзало прямо у нас на глазах. Не прошло и двух часов, как на совершенно чистой недавно поверхности воды образовались длинные полосы льда толщиною около трех четвертей дюйма. Сформировавшись, то есть достигнув определенной толщины и размера, они попадали во власть течения, которое подхватывало их и несло навстречу плоскодонке. Нам оставалось продираться сквозь них или уходить дальше от берега, но тогда на обратном пути пришлось бы преодолевать несколько сот ярдов прибрежного льда. Риск был слишком велик. Ведь столкновение даже с небольшой полоской льда отнимало у нас полчаса времени и все рабочие руки, каждые несколько ярдов приходилось отвлекаться от драгирования и проталкивать лодку. Соприкоснувшись со льдиной, мы подтягивали к себе драгу и лески, один из нас подгребал на корме веслом, другой следил за лесками, третий, перегнувшись через нос, отталкивал льдину деревянной лопатой, оставленной Борхгревинком, или, на тонком льду, старался ею грести. Последнее требовало больших усилий, которые, к тому же, все время приходилось соразмерять с действиями других, чтобы не сломать весло или не превысить нагрузку на среднюю часть судна. Вскоре я убедился, что в поединке с более толстыми льдинами, которые не поддавались лопате, лучше пользоваться деревянным ковшом для наших трофеев — им легче разбивать лед».