– Шуточки у тебя… – обиженно пробурчал Непрухин.
Ломаев замолчал. Оба знали, что во время прошлой зимовки во время внезапно начавшейся пурги в двух шагах от станции насмерть замерз нетрезвый дизелист. Отошел по малой нужде…
– Извини.
– Ладно, проехали. Давай-ка еще выпьем по чуть-чуть. За утконосов.
– Опять? – задвигал бородой Ломаев. – Ну как… Мы все-таки немного ближе к ним стали, нет?
– Чуть-чуть ближе, кажется, – подумав, согласился Ломаев. – Только с другой стороны. А за утконосов твоих я пить не стану, сам пей. Давай-ка лучше еще раз за Антарктиду-матушку, светлая ей память, и за зимовку несостоявшуюся… Помянем! Налей!
– Почему помянем? – спросил Шеклтон, мучительно пытаясь не уронить голову на стол, однако с готовностью подставил кружку. – Уай? Почему рашен званый обед?
– По кочану, – угрюмо сказал Ломаев. – Выпьем. Забыв, что нельзя, чокнулись. Выпили.
– Ты что, не слышал, что за столом Жбаночкин сказал? – с усилием ворочая непослушным языком, спросил Непрухин. – Э! Андрюха, ты куда?
Опираясь на стол, Эндрю Макинтош мучительно тщился подняться с табурета, имея сильный крен на правый борт. («Щас улетит», – определил Непрухин.) Через секунду бортовой крен австралийского магнитолога сменился глубоким дифферентом на корму, и жертва русского гостеприимства, попятившись, наткнулась на дощатую стену, по коей и сползла на пол, задрав тощие колени выше головы на манер паука-сенокосца.
Немедленно вслед за тем австралиец уронил голову на грудь и продолжил мирный сон.
– Готов, – с пьяной улыбкой констатировал Непрухин.
– Ну, хоть не под стол нырнул, – рассудительно заметил Ломаев. – Не трогай его, пусть отдыхает.
– Почему поминки? – повторил вопрос настырный Шеклтон.
Непрухин сражался с непослушным лицом, пытаясь состроить кривую ухмылку.
– Ты хочешь сказать, что наша работа будет продолжена, так? Ты, наверное, хочешь еще сказать, что работы в связи с переездом континента на новое место у нас э… о чем это я? Да! Работы у нас будет даже больше, чем раньше, и… это… она станет еще интереснее? Так? А вот хрен нам всем! Одно дело околополюсный район, на фиг никому, кроме нас, не нужный, и совсем другое э-э… Тихий океан. Купол когда-нибудь растает, а под ним, сам понимаешь, нетронутые ископаемые, бери да вывози. Лакомый кусочек. Да если бы только ископаемые! – Непрухину все же удалось состроить ухмылку. – Тут э… много чего, кроме ископаемых. Ничейной территорией Антарктиде уже не быть, зуб даю. Сколько лет продержится Вашингтонский договор, как ты думаешь?
– Хватил – лет! – глухо, как в бочку, прогудел Ломаев. – Недель, а не лет. А то и дней. Вот увидишь, набросятся со всех сторон, как псы, и порвут Антарктиду на части. Всякая дрянь, какую и на карте-то не вдруг найдешь, начнет кричать, что у нее, мол, здесь исконные национальные интересы. Сверхдержавы – те кинутся в первую очередь– Тут такой клубок завяжется, что мало не будет. В лучшем случае мирно поделят кусок, в худшем перегрызутся между собой, и гран мерси, если не начнут войну. А нас – в шею, чтоб под ногами не путались. Что в Антарктиде есть научные станции, это хорошо, это готовые форпосты, только скоро их займут совсем другие люди. – Он насупился и, помолчав, добавил: – Вот так вот.
– Теперь понял? – сочувственно спросил Непрухин. – Хм. Странно, Ерема, что ты не слышал. Витька Жбаночкин об этом еще когда говорил…
– Он на другом конце стола сидел, – пояснил Ломаев. – А Витьке Типунов сразу велел заткнуться.
– Почему – в шею? – спросил Шеклтон, моргая непонимающими голубыми глазами.
– Почему да отчего… – Непрухин качнулся на табурете и затейливо выругался. – Ну ладно, кое-кто из нас поначалу будет нужен… как старожил, так сказать, как инструктор… У нас как-никак опыт, мы пока что э… представляем ценность. Скажи, Ерема, ты хочешь обучать коммандос ведению боевых действий в условиях купола, а?
– Ноу. – Шеклтон уверенно замотал головой и едва не уронил ее с руки-подпорки. – Не хочу.
– И я не хочу. А придется. Прикажет тебе твоя австралийская родина – и будешь. Что, нет?
– Ноу. Нет. Не буду.
– А не будешь – вышлют тебя в твою Австралию в двадцать четыре часа. К твоим утконосам. Шеклтон упрямо мотал головой:
– Ноу. Нет выслать. Нет коммандос. Нет утконос. Вашингтон э… договор! Протест… Каждый научник есть протестант… Фрэндшип, йес? Со-ли-дар-ность! – Произнеся это трудное слово, он разгладил морщины на лбу и победно блеснул глазами.
Непрухин только махнул рукой и вновь чудом удержал равновесие.
– Наивный ты человек, Ерема. Не знаешь, как договорами подтираются? Ну, так узнаешь – делов-то! Тьфу!
– Хорош о плохом, – прогудел Ломаев. – А то я что-то трезветь начал. Зимовка, блин, псу под хвост, деньги, наверное, тоже… Да что деньги! А Молодежная? Такая станция! Столица, хоть и законсервированная… А Новорусская наша? Отнимут ведь… Не трави душу, Игорек, лучше налей еще. Там еще осталось? Тогда выпьем! Не забудь – Ереме разбавленного.
– Со-ли-дар-ность! – повторил Шеклтон.
– Чего-о?
– Политик – дрянь, – из последних сил сообщил австралиец. – Ученый – всегда договориться. Дьепломат – нет. Факин политик – гоу хоум. Антарктик – наша…
Вслед за тем он со стуком уронил голову на стол и отключился.
Ломаев шумно вздохнул и посмотрел на него с сожалением:
– Договорился один такой… А, ладно! Что бы там ни случилось – за Антарктиду! По последней.
Звякнули кружками, выпили, задвигали челюстями, жуя зеленые хрюкающие помидоры. Душевно…
– А может, он прав? – спросил Непрухин, одной рукой смахивая набежавшую слезу, а другой указывая на Шеклтона. – Сколько тут у нас э… станций? У нас четыре действующих да еще три можно расконсервировать, у американцев – теоретически шесть, у австралийцев – три, у англичан, аргентинцев и китайцев по две, у французов, бельгийцев и новозеландцев по одной, у японцев и чилийцев обратно по две, потом еще норвежцы, южноафриканцы, поляки… кто там еще?
– Украинцы, – подсказал Ломаев.
– Точно, у них старая английская станция, им подарили… Да я же их вчера в эфире слышал, значит, в этом году они собрались зимовать. В общем, бери на круг человек пятьсот, а то и тысячу. Если всем объединиться, то… Генка, ты представляешь, что будет?
– А что будет? – спросил Ломаев.
Глаза у Непрухина горели – совсем как у Шеклтона две минуты назад. Чудилось в них синее спиртовое пламя.
– Не солидарность никакая, этого мало. Го-су-дар-ство, понял? Новое и суверенное государство Антарктида. Скажем, э… Антарктическая Федерация… или Конфедерация, не суть важно, потом решим. Самопровозглашение, понял? Страны, какие послабее, нас поддержат, только чтобы у сильных кусок из лап ушел. А вступим в ООН – съешь нас тогда без хрена! Вот им! – Непрухин попытался отбить положенное «им» на локте и едва не сверзился с табурета. – Ерема-то прав, только не успел договорить, потому что устал…
– А Россия? – нахмурился Ломаев.
– Поддержит в числе первых. На что спорим?
– Я о другом. О России ты не думаешь? Ну ладно, Вашингтонский договор державы похерят, тут я согласен… Но, по-моему, раз де-факто мы сидим тут, то России при дележе должен отойти кусок. Хотя бы вот эта Земля Уилкса…
– Что Россия будет с нею делать, а? Сам подумай. Генка, ты чего, а? Аляску вспомни, Калифорнию. А ведь , тогда мы сильные были, и все равно оказалось, что руки коротки…
Ломаев тяжко вздохнул и стал мрачен.
– Не знаю… Может, базу для флота… бесплатную. Вместо Камрани.
– Это какого флота? – прищурился Непрухин. – Это ржавого, да? Того, что из Владивостока никак не может выйти?
– Заткнись.
– Сам заткнись. Россия нам еще спасибо скажет, это я тебе говорю. Многополюсность мира, равновесие и все такое. Одним полюсом больше – какая, на фиг, разница? Лишь бы не меньше.
– Давай перекурим, – сказал Ломаев.
– А гости?
– Потерпят. Во сне легко терпеть. Затянулись «Примой». По комнате поплыл дым, дышать стало труднее.
– Ты хоть бы дверь на минуту приоткрыл, – укорил Ломаев. – Задохнемся ведь. Это у тебя от духоты мысли такие дурацкие.
На то, чтобы, хватаясь за стенки и шкафы с аппаратурой, преодолеть расстояние от стола до двери, Непрухину потребовалось полминуты. Струя холодного воздуха, не сухого, как обычно, а влажного, промозглого, потекла по ногам. Сидящий на полу Макинтош замычал и зашевелился, но не проснулся.