— Здравствуйте, Тараненко! — прокричал Середа, но все, равно еле услышал себя за грохотом двигателей.
— Тараненко вздрогнул, поднял переполненные удивлением и грустью глаза. Увидев протянутую руку, моторист, выдернул из кармана ветошь, поспешно протер ладони.
Середа понял всю несуразность затеи: «Под этот сатанинский грохот только и вести душеспасительные беседы! А ведь мог догадаться раньше!»
Отступать было поздно. Середа взглядом подозвал к себе Каткова.
— Мы с товарищем Тараненко выйдем перекурить! — снова, теперь уже в ухо механику, прокричал Середа. Катков понял, подтолкнул Тараненко, кивнул на трап…
Шли вдоль борта. Над китобойцем качались неяркие созвездия Антарктики. Почти в зените распластался Южный Крест. Он то и дело грел свои неровные крылья в коричневой вате дымчатых и стремительных облаков.
Волна вздыбилась над бортом, шипя, помахала белыми лапами из темноты и упала, обдав щеки моряков колючими булавками брызг.
Они шли быстро, скользя по мокрому лееру согнутыми ладонями, готовые, если что, намертво вцепиться в леера. Ночному океану, когда он не в духе, верить нельзя. Гудит, гудит чернота, только у самого борта чуть подсвеченная иллюминаторами, и неизвестно, опадет ли мохнатый тяжелый зверь-вал, не достигнув борта, или с ревом перевалит через леерные ограждения и рванет тебя за собой в гудящую темноту…
В каюте Тараненко по приглашению капитана молча и тяжело сел, теребя так и оставшуюся в руках ветошь.
— Закурим, товарищ Тараненко! — Середа протянул мотористу пачку «Беломора». — Вас Вадимом зовут?
— Вадимом… Спасибо, я не курю.
— А по батюшке?
— Петрович.
— Не курите, значит? Это хорошо…. А я вот все собираюсь, да откладываю. Сначала решил в Гибралтаре бросить… Потом на экватор перенес… — признался Середа и испуганно покосился на моториста, мысленно обругав себя: «Черт-те что получается. Воспитатель! Расписываюсь в собственном безволии».
Нет, Тараненко никак не реагировал на признание капитана. Он молчал, думая о чем-то своем, и, казалось, ни шутка, ни даже насмешка не выведут его из себя, не отвлекут от темных, как океанские глуби, мыслей. И Середе вдруг стало предельно ясно, что он не подготовлен к откровенному разговору с этим затосковавшим парнем, что вообще разговора не получится, потому что на языке, как назло, вертятся фразы, которыми можно только все испортить.
— Разрешите мне со вторым танкером уйти! — неожиданно нарушил молчание Тараненко, дернулся крепкой шеей, отвернулся от капитанского взгляда, всматриваясь в иллюминатор, за которым ничего не было, кроме чернильной темноты.
Середа опешил:
— Зачем же вам уходить? Разве вы больны?
Тараненко кивнул.
— Больны любовью. Это не так страшно. Это даже…
Середа крутанулся на стуле, потянулся к пепельнице и вдруг впервые заметил, как ярко белеет пятно на переборке в том месте, где раньше висел Катин фотопортрет.
«А вдруг Тараненко когда-нибудь заходил в каюту и видел Катю?..»
— Ладно!.. — Середа чиркнул спичкой, посмотрел на желтый язычок пламени, вздохом потушил его. — До прихода танкера еще далеко. Но мне бы хотелось вас понять. Вы что же… Не верите ей совсем?
Тараненко коротко усмехнулся:
— При чем здесь это!
— Тогда что же?
— Нельзя мне было уходить с вами, Юрий Михайлович. Просто нельзя!
— Но вы ведь и раньше плавали? Вы перешли из пароходства? Небось тоже не на неделю уходили?
— Раньше! — снова усмехнулся Тараненко. — Раньше у меня ничего не было.
— Как это — ничего?
— Ее не было! — с каким-то ужасом, что ли, негромко вырвалось у Тараненко. — Мне бы только взглянуть на нее, а потом! — Тараненко махнул рукой.
«А без мила — трын-трава!» — вспомнились почему-то Середе слова старой песни. — Вот и поспорь с песней!..»
— Если вернетесь танкером, Тараненко, вы ее наверняка потеряете! — убежденно произнес Середа и поднялся, вдавив папиросу в пепельницу.
— Не знаете вы ее, а говорите! — в голосе моториста звучала не обида, а скорее смешливое снисхождение к этому ничего не понимающему капитану. — Вы думаете, она меня за тряпки да за большие рубли любит? Нет, Юрий Михайлович, она не из таких!
Середе показалось, что моторист скользнул взглядом по светлому пятну на переборке.
— Наверное, не из таких, — спокойно согласился Середа и заметил, как благодарной радостью на секунду вспыхнули глаза Тараненко. — Но именно поэтому вы ее и потеряете.
Почему? — голос моториста чуть не сорвался.
— Женщина, настоящая женщина, конечно… не может любить мужчину только за правильный нос да за кудри. Ей всегда радостно видеть в нем настоящего мужчину… Твердого, волевого, если хотите, немного героя… Обязательно героя! Теперь представляете, как вы будете выглядеть, если…
Негромко постучав, переступил порог Аверьяныч.
— Не помешаю?
— Нет, нет, Иван Аверьяныч! Вот… заканчиваем с товарищем Тараненко.
«Что заканчиваем?» — злился на себя Середа отчаянно и, чтобы скрыть это, вдруг заговорил совсем как с трибуны:
— Вот так-то, моряк! Не это в нашей жизни главное. Надо найти главное!..
«Что главное? Что я бормочу! — Середа замолчал и почти зло посмотрел на Аверьяныча. — Что ж ты молчишь, товарищ парторг? Давай объясняй, где главное. Раз уж зашел — тебе и карты в руки!»
Но Аверьяныч, сиди на диване, нежно поглаживал большую, вероятно, еще теплую головку потухшей трубки и тоже молчал.
Звонко и сердито ударила волна, потекла по иллюминаторам зелеными пузырчатыми шторками. Скатилась волна — и снова чернильная синева за стеклом.
— Иди спать, Вадим, — спокойно посоветовал мотористу Аверьяныч. — Утро вечера мудренее.
Когда Тараненко вышел, Аверьяныч повернулся к Середе:
— Попробуй, Михалыч, переведи-ка парня в рулевые.
— Зачем? И вместо кого? Что нам в кадрах скажут?
Аверьяныч согласно кивал на каждое возражение капитана, а потом сказал:
— Ругнут, конечно… Но нельзя его под Катковым оставлять. Дубоват для него второй мех. И потом не любит Вадим машину. А на руле стоит отменно!.. А Тюрина — он вообще-то моторист, места не было, когда уходили, — пошли к «деду».
— Надо подумать.
— Подумай. — Аверьяныч вытащил коробок спичек, повертел его и спрятал. Встал. Уже почти с порога показал трубкой на пятно на переборке.
— А супругу водрузи на место. Детство это — так решать. А для народа — беспокойство. — Сказал и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Середа еще долго сидел на шпокающем пружинами при каждом крене диване, не сводя глаз с посветлевшего на переборке пятна, на которое надо будет возвратить Катин портрет.
«Нет, конечно, она во многом не права. Но разве я сумел доказать ей это?..» С последними милями рейса накатывалась такая жажда встречи с домом, с землей родной, что высыхали все обиды. Потом встреча. Для серьезных объяснений не было ни времени, ни сил… А там суматоха межрейсового ремонта. А перед отходом и совсем грех спорить. Перед отходом ходишь тихим-тихим. Смотришь и впитываешь в себя и цвет неба, и говор улицы, и запахи… Раньше в каюте долго держался Катин запах. Нет, не только духов. Тонкий и тревожный, он приводил ее в сны до самых тропиков, заставлял улыбаться во сне, говорить несвязные слова и мучиться…
«Интересно, мучится Катя во сне, когда нет меня? Во сне, когда забывает о диссертации? Или, может быть, она и во сне не забывает?.. А может… я просто дурак? Может быть, она уже давно не мучается?..»
9. Написал я в первом рейсе стихи, посвященные трудной судьбе остающихся на берегу жен. Написал да и, сам себе редактор, тиснул их в литстраничке «Советского китобоя».