Председательствовавшая на собрании женщина поднялась и обратилась к присутствующим:
— Братья и сестры! Как обычно бывает на наших собраниях, мы должны сейчас провести сбор средств.
«Мило и по существу, — подумал Бен, сидя на жестком стуле позади председательницы. — Сколько будет на этот раз? Немного, конечно».
— Нам нужно заплатить нашему замечательному оратору («Ну, уж и замечательный!» — подумал Бен), а также за аренду зала и за печатание листовок. Часть денег надо оставить на черный день.
Она умолкла и подняла руки. Бен слышал шум дождя, стучавшего в окна старого деревянного здания, и вой ветра за обветшалыми стенами.
— Братья и сестры, — закончила она, — это и есть черный день.
Бен почувствовал, что у него на глаза навернулись слезы, и удивился: почему? Потому ли, что нас так мало, а их так много? («Но это же неправда, — мысленно возразил он себе. — Дело обстоит как раз наоборот»). Или потому, что люди по-настоящему не организованы, не объединены и даже разобщены?
«А может быть, вновь нахлынуло чувство полнейшей безнадежности, которое часто овладевает тобой после выхода из госпиталя?» На ум вдруг пришли слова Ванцетти — с такой отчетливостью, словно тот стоял позади него на трибуне и говорил прямо в зал:
«Если бы не наш процесс, я прожил бы всю свою жизнь, выступая на углах улиц перед презирающими меня людьми. Я умер бы никому не известным неудачником…»
— Спокойной ночи, до свидания, спасибо, — донеслись до него слова председательницы. Два сборщика передали ей кружки, и она, повернувшись спиной к Бену, начала считать собранные деньги. Он встал, ожидая, когда она снова обернется к нему. «Еще один прожитый день, еще несколько долларов», — подумал Бен. Трудно так жить, перебиваясь с хлеба на воду. Десять долларов от «Дейли уоркер» за какую-нибудь острую заметку, иногда двадцать за статью в «Мейнстрим». Ни газета, ни журнал сейчас не имели возможности взять его на штатную работу.
— Брат Блау, — хмурясь обратилась к нему женщина. — Мы обещали вам двадцать долларов, но можем заплатить только десять.
— Ничего, — ответил Бен.
— Виноват дождь, — продолжала женщина. — Вы же знаете людей. Обычно у нас собирается по меньшей мере шестьдесят-семьдесят человек. Извините.
— Ну что вы! Я выступал у вас с удовольствием.
— Надеюсь, вы снова как-нибудь выступите. Наши люди слушали, вас с интересом.
— Конечно выступлю, — ответил Бен, надевая свой плащ военного образца, когда-то купленный в походном офицерском магазине. «Эта проклятая хламида, — подумал он, — делает меня похожим на гангстера или на члена ирландской националистической организации из фильма 'Осведомитель'».
На улице дул свирепый ветер. Бен поплотнее застегнул плащ, надвинул на лоб старую фетровую шляпу и глубоко засунул руки в карманы. Направляясь к метро, до которого было квартала три, он подумал, что до дому еще далеко. А где, собственно, его дом? У человека дом там, где можно приклонить голову.
Он подумал о ветеране из Голливуда, выступавшем в прошлом месяце перед бывшими добровольцами батальона имени Линкольна. Оратор чувствовал себя неловко на этом собрании. Его хороший костюм, дорогие часы-хронометр как-то сразу выделяли его из среды ветеранов, многие из которых пришли на собрание в рабочей одежде.
«Долго ли еще продержится на нем его дорогой костюм? — спросил себя Бен. — Сколько пройдет времени до того, как ему придется заложить свой хронометр и этот серебряный браслет на другой руке?
Хозяева быстро вышвырнут его, как и остальных „недружественных свидетелей“. Как изгнали и его, Бена, когда он вернулся из Испании! (Снявши голову, по волосам не плачут, не так ли, Блау?)
Но почему же ты злорадствуешь по поводу того, что у этого человека не будет больше ни костюма, ни денег? В детстве и юности тебе ведь тоже не приходилось заботиться о хлебе насущном. Отец располагал более чем достаточными средствами. А может, Бен, ты сожалеешь, что порвал с семьей и своим классом и инстинктивно стремился стать пролетарием раньше, чем тебя сделает им сама жизнь?»
В метро Бен купил номер «Уорлд телеграмм» и сунул газету под мышку. Он стряхнул со шляпы дождевые капли и опустил воротник плаща.
«Какой отвратительный вечер!.. Но ты ведь так стремился стать пролетарием! Ты думал, что год бродяжничества и работы сборщиком ягод, две недели, проведенные на заводе Форда до того, как тебя вышвырнули оттуда, потом работа на ферме в долине Салинас превратят тебя в рабочего. Ты думал, что год плавания простым матросом в вонючем полубаке на грузовом пароходе линии Америка — Франция сделают из тебя пролетария».