Теперь я вынужден признать, что заставил себя забыть о своем намерении заняться этими мерзавцами, а в обоих последних радиовыступлениях совершенно их не касался.
Я стыжусь этого. Я стыжусь своей трусости, но это еще не все. Последующие события лишь усилили мои опасения.
Вчера, например, был знаменательный день. Именно вчера палата представителей обвинила голливудскую десятку в оскорблении конгресса. За это решение было подано подавляющее большинство голосов, и только у горстки конгрессменов нашлось достаточно мужества, чтобы возразить и голосовать против. Я позвонил одному приятелю в Вашингтон и сегодня специальной авиапочтой получил выпуск «Конгрешнл рекорд» с отчетом об этом заседании.
Читая его, отказываешься верить собственным глазам. Да какие они выборные представители народа! Это же дикари! Не моргнув глазом, они выслушали самые нелепые заявления. А конгрессмен Макдоуэлл от штата Пенсильвания договорился до того, что назвал одного из сценаристов полковником Красной Армии!
— Я знаю этого сценариста, — продолжал Лэнг, взглянув на Мортона. — Это один из самых милых, добрых и вдумчивых людей, которых я когда-либо встречал.
Как только, несмотря на все свое тупоумие, я понял, что палата представителей обвинила голливудскую десятку в оскорблении конгресса и, видимо, намерена настоять на привлечении их к уголовной ответственности, меня как будто осенило. Я вдруг вспомнил — не понимаю, как это вообще можно было забыть, — что сотрудников Комитета помощи испанским беженцам тоже обвинили в оскорблении конгресса.
Я начал наводить справки в библиотеке газеты «Нью-Йорк тайме» и попросил одного своего приятеля порыться там в архиве. Вскоре я выяснил, что в прошлом году весь президиум комитета двумястами девяносто двумя голосами против пятидесяти шести был обвинен в оскорблении конгресса. Членов президиума комитета судили в июне этого года, а в июле им вынесли обвинительный приговор.
Доктор Барский получил шесть месяцев, остальные по три. Несколько членов комитета струсили и постарались доказать свою невиновность в оскорблении конгресса. Я был ошеломлен, узнав, что все они сейчас на поруках или подали кассационные жалобы.
— Ты знаешь доктора Барского? — спросил Лэнг, снова поворачиваясь к Мортону.
— Понаслышке, — ответил тот. — А почему же ты забыл обо всем этом?
— Откуда я знаю? — проговорил Лэнг. — Не могу понять, почему все это так на меня подействовало. Может быть, потому, что в прошлом я много работал для комитета: выступал от его имени на собраниях, вносил пожертвования, писал призывы, листовки и организовывал радиопередачи об испанских беженцах.
Да и как я мог вести себя иначе? В конце концов, я же видел этих людей, и не только в Испании, где они сражались, но и позднее, после захвата Каталонии фашистами. Триста тысяч испанцев — больных, раненых, детей, женщин с грудными младенцами — были вынуждены бежать во Францию, где их бросили в концентрационные лагеря на французском побережье Средиземного моря — в Аржелес-сюр-Мер. В разгар зимы они содержались в ужасных условиях, без всякой медицинской помощи и даже без крова над головой. И я должен сказать тебе, Эверетт, — страстно воскликнул Лэнг, — что человечество никогда не простит этого Франции! Никогда! Беженцы гибли тысячами. Охранявшие их сенегальцы издевались над ними, морили голодом, избивали; тысячи беженцев были выданы Франко…
Лэнг помолчал, пытаясь успокоиться, потом глубоко вздохнул и продолжал:
— Теперь я убедился, что события развиваются в определенном направлении, и мой вызов в комиссию является следствием такого хода событий. Глупо было не заметить этого раньше, но теперь об этом поздно жалеть.
Все произошло до того, как я пришел сюда вчера, и если я разговаривал более бессвязно, чем всегда, то только потому, что меня сильнее обычного томила жажда, а появляться здесь пьяным я не хотел.
Вернувшись от тебя домой, я нагрубил жене, а за обедом получил телеграмму с вызовом на закрытое заседание комиссии восьмого числа будущего месяца.
— А дальше? — чуть живее, чем обычно, спросил Мортон.
— Я не сразу поверил своим глазам. Но слушай, что произошло дальше. Сразу же после обеда раздался звонок. Я сам открыл дверь.
Передо мной стояли два молодца. Они выглядели совершенно одинаково, хотя внешне не имели ничего общего. Держались они почтительно, как охотники за автографами, и показали свои значки в маленьких кожаных футлярах — ФБР.