— Именно! И этим — особенно хороша!
— Да кому она такая нужна! За два года так никто и не купил!
— Вот и прекрасно! Прямо как нарочно меня дожидалась. Вот, представь себе, Аглея, — я обернулся к массилийке, — У всех общественные источники воды — тонкая струйка, слабенько вытекающая из пасти львиной морды. А я вот теперь хочу сделать у нас на городской площади фонтан — заказать тому же Леонтиску или кому-нибудь вроде него сногсшибательную бронзовую красотку с амфорой на плече — и чтоб фонтан бил прямо из горлышка амфоры.
— Такого нет нигде в Элладе, и это выглядело бы чудесно, — оценила идею аулетрида, — Но Леонтиск не работает с большими размерами. У него и небольшие-то статуэтки покупают нечасто…
— Тем лучше — нам больше достанется, гы-гы!
— К счастью, мастера по крупным скульптурам в манере Леонтиска не работают, — злорадно сообщила Федра, — Не найдёшь ты в Коринфе скульптора для задуманного тобой фонтана.
— Ну, не найду — так не найду. Тогда — тем более нужны образцы, на которых будет учиться наш собственный.
— И в Риме одобрят такие неканонические работы?
— А кто их там увидит? Мы — испанские римляне и живём в Испании. И всё, что мы ищем и приобретаем здесь — для нашего испанского города, а не для Рима.
— Ну, разве что так… Варварам — да, должно понравиться, — понимающе кивнула александрийка, — Но что мы всё о каких-то диких и грязных варварах? Если уж тебе по вкусу только варварское искусство, так может быть, поговоорим лучше об истории?
— В интерпретации гетер?
— А чем она плоха?
— Ну, если в сожжении Александром Персеполя повинны месячные Таис Афинской, то чьи месячные или климакс повинны в отравлении самого Александра?
— Ты считаешь, что его отравили? Есть, конечно, и такая версия — у нас немало таких людей, которые в любой исторической случайности усматривают чьи-то тайные козни. Но даже будь это и правда, то Таис тут совершенно ни при чём. Она, конечно, была одно время любовницей Александра, но расстались они без ссор, и ей абсолютно не за что было ему мстить.
— А кроме той Таис, значит, больше и некому было? — ухмыльнулся я.
— Версия о карфагенском посольстве и вовсе смехотворна! Нет, ну я, конечно, понимаю, что вы, римляне, вынесли две тяжёлых войны с Карфагеном, и для вас вполне естественно приписывать своему недавнему врагу любые мыслимые и немыслимые злодеяния. И заинтересованность в смерти Александра у Карфагена, конечно, была. Но хотеть и мочь — далеко не одно и то же. Кто допустил бы их к питью или пище великого царя? Подкуп царского виночерпия? Сильно сомнительно!
— Согласен.
— А почему? — не поняла Аглея.
— Не пойдёт на это слуга, — пояснил я ей, — Ясно же, что царский виночерпий и так вознаграждается щедро, а служба непыльная, и он ей дорожит. Чем его соблазнять? Повышением по службе? Так по СВОЕЙ службе он и так уже на самом верху, а другой, на которой будут и ответственность, и суровый спрос за упущения, ему и даром не надо. Это же слуга, который привык ПРИСЛУЖИВАТЬ, а не СЛУЖИТЬ. Царь к нему милостив, иначе не держал бы в виночерпиях, а у нового и любимчики новые будут — тут он рискует потерять от смены царя гораздо больше, чем приобрести…
— А в чём был выигрыш Карфагена от смерти Александра?
— Это срывало его поход на Запад, который он не только замышлял, но и уже полным ходом к нему готовился. Строился мощный флот, в Эритрейском море абсолютно ненужный, а в Египте восстанавливался старый канал из Аравийского моря в рукав Нила, по которому этот флот можно было вывести уже в Ливийское море. А какая ещё цель на западе была достойнее богатого Карфагена? Тем более, что Александр уже объявил городу войну за его помощь Тиру, просто отложил её до окончания своего восточного похода. Да и по суше до города было не так уж далеко от уже подвластного Александру Египта. Кроме того, судя по пропавшему флоту Неарха, часть флота наверняка должна была обогнуть Африку, чтобы неожиданно для всех войти во Внутреннее море с запада. Зачем такие трудности, если не замышлялось противоборство с карфагенским флотом? Каковы бы ни были дальнейшие планы царя, первой жертвой готовящегося похода должен был стать Карфаген…
— Но при этом ты согласен с Федрой в том, что вряд ли это были карфагеняне?
— Их заинтересованность была очевидна, и за ними наверняка хорошо следили. Если тут и был заговор, то не внешний, а внутренний — в самом царском окружении.
— Но ведь это же были его друзья и сподвижники!
— Да, и они же — будущие цари-диадохи. Как говорят в Риме, если хочешь найти преступника — ищи, кому это преступление выгодно…
— И ты считаешь, что заговор всё-таки был? — снова перехватила инициативу александрийка.
— У нас тоже немало людей склонно усматривать заговоры в любом поворотном историческом событии, и обычно мы смеёмся над ними. Но в данном случае — да, считаю. С такими планами Александр просто НЕ МОГ не заболеть и не умереть.
— Ты думаешь, что Карфаген подкупил будущих диадохов?
— Да при чём тут Карфаген? Может быть, у него и взяли деньги, но дело было бы сделано и без них. Ганнибалова война длилась семнадцать лет, но от её итога зависело само существование Рима, и в таких случаях деваться некуда, как бы ни было тяжело. При моих дедах была четырёхлетняя война с примерно равным по силе противником — тут тоже деваться было некуда, и её выдержали, но устали от неё так, что долго ещё потом говорили «будь, что будет, лишь бы не было войны», — дедов я имел в виду, конечно, не мнимых римских и даже не испанских, а самых натуральных из нашего современного мира, да и саму войну имел в виду, конечно же, соответствующую, ни разу не античную, — А восточный поход Александра длился почти десять лет. Уставали ведь не одни только солдаты, но и их военачальники, включая и высших из царского окружения. Уже после Гавгамел ничто больше не могло угрожать с востока ни Македонии, ни Элладе, уже после Персеполя они награбили более, чем достаточно для роскошной жизни, уже в Бактрии и Согдиане, как только Александру принесли голову Бесса, ничто больше не угрожало и его власти над персами. А этот одержимый зачем-то попёрся в холодные степи массагетов, а после них — в Индию. Только из уважения к нему и ради дружбы с ним за ним туда последовали и его друзья — и сами последовали, и войско заставили, но сколько же можно, в конце-то концов? После десятилетней войны со всеми её тяготами и лишениями сами боги велели им наслаждаться честно заслуженным отдыхом, безбедно живя на добытые на ней сокровища, а этот безумец затевает новую большую войну с новыми тяготами и лишениями, и ладно бы сам по себе, с новым молодым войском, как-нибудь без них — так нет же, он и их опять тащить на неё собирается! И иди знай, хватит ли ему Карфагена, или его опять понесёт нелёгкая на самый край света? Зная его — а уж они-то его знали как облупленного — невольно заподозришь худшее. И по-хорошему его не переубедишь, а спорить с ним опасно, он ведь давно уже не прежний царь-товарищ, а самый натуральный восточный деспот, и способ угомонить этого ненормального — только один…
— Что-то у нас мрачные какие-то разговоры получаются! — нарочито поёжилась гетера, — Мы здесь вообще-то для того, чтобы веселиться! Может быть, пора поговорить…
— Пьём за милость Афродиты и за даримое ей счастье любви! — предложила вдруг всей публике тост наставница-поэтесса школы.
— Вот, точно! — подхватила Федра и тут же развалилась поэротичнее, — Нельзя же гневить Афродиту! Самое время почтить её добрым возлиянием, а затем и…
Тут она права, время — именно «самое». Архонт города уже лезет рукой в разрез пеплоса танцорши, две аулетриды уже возлежат в обнимочку с обхаживаемыми ими шишками, и одна уже тянет своего встать, указывая глазами на комнату за занавеской. По словам Меропы это не совсем по правилам — на самом симпосионе полагается добиться от своего кавалера публичного заявления о желании перепихнуться с ней, а затем уж он придёт в храм, где его желание и исполнится, но на нарушения давно уже смотрят сквозь пальцы. Главное ведь — результат. Судя по тому, как плотненько прижалась ко мне своими выпуклостями Аглея, по её мнению тоже настал момент истины…
Александрийка явно была уверена, что этот испанский римлянин-полуварвар наверняка предпочтёт «почтить Афродиту» в горизонтальном положении с раскрученной и далеко ещё даже не начавшей увядать знаменитостью, дабы всю оставшуюся жизнь потом только этим и хвастаться перед всеми своими друзьями и знакомыми, но это потом, а вот прямо сейчас — дабы показать всей здешней публике, насколько он неотразим, что вот даже саму Федру Александрийскую, на которую тут все недавно чуть ли не дрочили, с кем попало на ложе не кувыркающуюся, на любовь раскрутил. Да разве сравнить ЕЁ с какой-то там никому ещё толком не известной шмакодявкой-аулетридой! Она так и не поняла, что произошло, когда я встал и протянул руку не ей, а массилийке, а ей кивнул на наших — типа, почти-ка Афродиту с кем-нибудь из них. Володя, конечно, тут же с удовольствием её облапил, и гетере, конечно же, ничего больше не оставалось, кроме как — ага, назло мне, чтоб осознал, от ЧЕГО отказался и горько пожалел о своём дурацком выборе — продемонстрировать ему жаркую взаимность. Даже Аглея едва сдержала смешок от столь предсказуемой обезьяньей реакции.