— Мы — из Дальней, — уточнил я ей на всякий пожарный, — И мы — свои, друзья и союзники римского народа. По весне как раз Сципиону Назике против лузитан помогали.
— Жаль, что не из Ближней — я бы всё, что хочешь, для тебя сделала, чтобы ты за деверя отомстил! А за Луция — вдвойне! Даже то, чего ни в коем случае не должна делать, — и глядит на меня эдак выразительно, хоть и покраснев, — Его как раз в прошлом году в принципы перевели. Он хотел кожаной лорикой ограничиться — это в двадцать денариев обошлось бы, но его заставили железную покупать, как положено. А свёкр свою дать ему не мог — его тоже в тот год призвали, триарием.
— Это разве законно — требовать от твоего мужа железной лорики, если она вам не по средствам? — поинтересовался я, — Жаловаться не пробовали?
— Сначала так и хотели сделать. У нас же не полный надел в тридцать югеров, даже не двадцать — можно было отвертеться. Но ветераны посоветовали поднапрячься и всё-же экипироваться достойно. Если погибнет, допустим, центурион — новым стать больше шансов у дисциплинированного и хорошо экипированного. А центурион — это двойное жалованье и двойная доля добычи. А не выйдет, так хотя бы в триарии быстрее переведут, а из них ещё больше шансов на повышение пойти. От жалованья Луция у нас почти ничего не осталось, за урожай тоже мало выручили — сицилийское зерно в городе по два асса за модий гражданам продавалось, а железная лорика двести денариев стоит. Хвала богам, покойный деверь жениться не успел, так что продали его волов и прочий скот, и за всё это сто восемьдесят денариев выручили. За сто семьдесят муж у соседа-калеки поношенную лорику купил, а за оставшиеся десять кузнец её ему починил, так что едва хватило, чтоб в долги не влезать. Снарядился, отправился на войну с лигурами, и вот…
О том, чем всё это кончилось, она уже рассказывала. Завалили лигуры ейного ненаглядного Луция-старшего самым варварским образом вместо того, чтобы честно и цивилизованно дать гегемону себя поработить и ограбить, и не помогла ему пресловутая железная лорика — кольчуга, как я понял, и осталась она в результате свежеиспечённой вдовой — без жалованья мужа и без его доли добычи, убитым не положенной, зато с Луцием-мелким на руках. У этих римлян дурацкий обычай — сыну имя в честь отца давать, и так порой из поколения в поколение, так что без дополнительных уточнений зачастую хрен разберёшься, о ком конкретно идёт речь. Ну, насчёт «без жалованья» — это она, конечно, загнула для пущего драматизма. Сама же несколько позже, благополучно забыв о собственных же недавних словах, проболталась, что те двадцать семь денариев и два с половиной асса, которые ейный героически павший за родное рабовладельческое отечество супруг таки успел заработать, ей честно передал его центурион, а друзья-однопалаточники и его оружие со снаряжением в целости и сохранности передали, и от себя по пять денариев сбросились, дав ей таким образом со всех семерых ещё тридцать пять. Так что со всеми долгами, в какие без мужа успела влезть, она расплатилась, но хозяйство-то поправлять некому и работать на поле тоже некому, и как дальше жить, она совершенно себе не представляет. Луций-мелкий ведь лет десять ещё полноценно работать на земле не сможет. Тем более, что и надел-то теперь увеличился — свёкр вернулся из Галлии центурионом, а значит, ещё более уважаемым человеком, чем был до того, и ему удалось добиться, чтобы надел деверя не забрали обратно в общественный фонд, а разделили пополам между им и ей, так что теперь у неё, а точнее — у Луция-мелкого, аж пятнадцать югеров земли. Но обрабатывать-то её кому? Сил свёкра на два увеличившихся надела не хватит, и хотя в куске хлеба он ни ей, ни внуку, конечно, не откажет, надел за десять лет наверняка придёт в запустение…
— Найм раба стоит самое меньшее два асса в день, и это если у нашего старосты, который всё понимает и лишнего не запросит, — жаловалась на жизнь римлянка, — Но ведь это же тупая, ленивая, неумелая и бессовестная орясина, за которой глаз, да глаз нужен. А как его за нерадивость накажешь, когда он — чужой? А сынок старосты — из молодых, да ранний. Ты только представь себе, что он мне предложил! Что за рабом присмотрит и работать его заставит, если я за это…. ну, с ним… понимаешь? Ну не подлец ли! Молокосос ведь ещё прыщавый, до совершеннолетия ещё два года, и мне, честной порядочной вдове — ТАКОЕ предлагать! Рабыня у них, видите ли, старая и толстая, и ему не нравится, а на шлюху отец ему денег не даёт, а тут я в безвыходном положении, и меня, значит, можно грязно домогаться! Ну не мерзавец ли! Послала я его к воронам и сказала, что если их рабыня для него стара, так среди отцовских коз и свиней наверняка помоложе какая-нибудь найдётся, хи-хи! А что я, неправду сказала? Так знаешь, что эта скотина сделала? Отцу своему нажаловалась, всё с ног на голову перевернув — будто бы я его совершенно незаслуженно грязно оскорбила, да ещё и родителей его при этом будто бы затронула. А наш староста — центурион-примипил, крутой, разбираться не стал — разругался со свёкром и в найме раба отказал наотрез, а больше в деревне ни у кого рабов нет…
— И как ты выкрутилась? — лично мне по ней сразу видно, что пока никак, но её словоохотливость шла в полезном для меня направлении, и её следовало поощрить.
— А как тут выкрутишься? Староста ведь дёшево предлагал, как своим — кто ж дешевле раба в аренду сдаст? Обычная цена — три асса в день, и это считается ещё очень справедливым. В разгар уборки урожая, когда рабы у всех заняты и всем самим нужны, дешевле пяти ассов в день ни с кем чужим не договоришься. Представляешь, за два дня целый денарий! Так что три асса в день — справедливая цена, но для нас и это слишком дорого. Рядом с нашей деревней вилла одного всадника, не очень богатого, но по нашим меркам деньги у него водятся большие. Он в квесторы метит, а после квестуры — в сенат, а сенаторам ведь ростовщичество запрещено, и он о репутации заботится, без процентов ссудить может. Если надо больше, чем у соседей занять можно, то у него одалживаются. Да только ведь по нашей жизни занять легко, а каково отдавать, пускай и без процентов? Надолго он не даёт, отдавать в срок надо, а где возьмёшь? Двое наших односельчан так ему задолжали, что в конце концов землю свою ему заложили, и вряд ли у них когда-нибудь появится столько, чтобы выкупить её обратно. Скорее всего — продадут её ему окончательно. Ещё один тоже, того и гляди, скоро заложит. Ну и как его управляющий прослышал, что и у меня дела плохи, так тоже крупный заём от имени хозяина предложил. А зачем нам такая кабала? Хвала богам, свёкр как центурион двойное жалованье и две доли добычи из Галлии принёс, целых восемьдесят пять денариев. Деньги-то у нас пока есть, нам хорошего раба подешевле нанять хотелось. Так ты представь себе, эта сволочь согласилась предоставить нам раба за два с половиной асса в день, если… ну, если я… ну, мразь! Какой-то грязный раб, представляешь? Мало ему хозяйских рабынь, ему меня, свободную римлянку захотелось! Ну не наглец ли! Он же ещё и пун вдобавок, а моего отца на Ганнибаловой войне убили, и эта пунийская скотина посмела МЕНЯ захотеть! Посоветовала и ему хозяйских коз со свиньями и овцами подомогаться, а свёкр ещё и в зубы ему за его дерзость дал, но теперь ведь нам и на ту виллу хода нет…
— Тебе ещё не наскучила эта меркантильная… как ты таких называешь? Корзинка? — поинтересовался Тарх по-турдетански.
— Ага, кошёлка. Пусть трещит, я как раз и определю, сколько будет стоить её помощь, — ответил я ему на том же языке.
— Мы со свёкром тогда посоветовались, и он решил, что надо собственного раба покупать, — продолжала свою трескотню вдова павшего гегемона, — К тому моменту, как ребёнок вырастет, сам он уже состарится и выйдет из призывного возраста, а других внуков у него нет, и он сможет отдать Луцию-младшему своё собственное оружие. Мы продали лорику, щит и меч моего Луция и выручили за них двести пять денариев. Пятьдесят денариев после уплаты всех долгов у свёкра остались, да у меня пятнадцать — всего двести семьдесят собрали. За такие деньги в Риме можно купить здоровенного галла или лигура, они недорогие, даже осталось бы ещё денариев пятьдесят, если удачно поторговаться. Но свёкр сказал, что нельзя дешёвого варвара покупать — они потому и дёшевы, что их никто покупать не хочет. Сильны, но прожорливы, ленивы и непослушны, а их родина не так уж далека, и из каждых трёх двое способны решиться на побег. А те, которым бежать некуда, гораздо дороже стоят. Крепкого фракийца ещё можно было бы на все наши деньги купить, но они тоже злые и отчаянные, и свёкр решил, что рисковать нам нельзя. Ваши испанцы тоже свирепые, редко когда смирный попадётся, а за сиканов или корсов с сардами уже по четыреста денариев торговцы запрашивают. Представляешь? Это же нам сто тридцать занимать надо! И как потом расплачиваться?