Приведенные нами возражения против размежевания греческих и римских утопических идей, так сказать, в «онтологическом» аспекте вовсе не исключают постановки вопроса о различных формах их выражения в идеологии и литературе этих древних народов. Но поиск действительных причин различий греческих и римских (а также греческих и древнееврейских) утопических представлений лежит не в области «феноменологии культуры», а в конкретно-историческом исследовании важного вопроса — почему эсхатологические настроения, столь рельефно выраженные древнееврейскими пророками, оказались преобладающими и в римском общественном сознании в эпохи кризисов республики и империи, тогда как в Древней Греции подобные настроения оказались на периферии идеологии и общественной мысли?[78] Ведь в развитой своей форме и библейская эсхатология, и теоретическая утопия возникают в 1 тыс. до н. э., т. е. в период грандиозных сдвигов, затронувших практически все сферы общественной жизни. Анализ в этом направлений поможет объяснить также и особенности, свойственные литературной утопии и заставляющие некоторых ученых квалифицировать построенные в соответствии с геометрическими пропорциями проекты идеального общества как образец «пространственного мышления».
Трудности, встающие на пути решения всех указанных вопросов, связаны в основном с неоднозначностью взаимодействия литературной и народной утопии в античную (как, впрочем, и в любую другую) эпоху. С той же неоднозначностью мы сталкиваемся и при рассмотрении соотношения этих двух утопических пластов с «официальной утопией», являющейся типичным продуктом классового общества, существование которого поддерживается и обеспечивается в немалой степени и идеологической монополией господствующего эксплуататорского сословия или класса. Последняя, однако, невозможна без частичного включения в официальную идеологию в более или менее преобразованном виде мечтаний и устремлений широких народных масс (что, конечно, не означает стремление осуществить их на практике).
Вероятно, зародышевой формой «официальной утопии» является обрисованная В. Я. Проппом ситуация, когда народноутопическими «представлениями об ином мире, как о стране осуществленных чаяний и желаний, овладевает сословие жрецов, утешая народ перспективой на награду за долготерпение в этом мире».[79]
Классическим примером «официальной утопии» можно считать имевшую совершенно отчетливую политическую направленность эксплуатацию «партией» Октавиана-Августа, стремившегося к созданию автократического режима, эсхатологических и мессианских настроений римского плебса.[80]
Вместе с тем в античном мире в условиях господства политеистической религии и отсутствия церковной иерархий не могла, конечно, возникнуть характерная для средневекового общества «официальная эсхатология»,[81] ядром которой было учение о страшном суде», ставшее важнейшим церковным догматом. В античном мире элементы «официальной утопии» (рождение которых теснейшим образом связано с идеологией эллинистических монархий и присущей последней тенденции к обожествлению личности правителя) существовали преимущественно в специфически политическом варианте, проявляясь, например, в ставшем уже в эпоху ранней Римской империи почти безличным штампом сравнении правлений быстро сменявших друг друга императоров с «золотым веком».
Разумеется, в таком виде «официальная эсхатология» не могла успешно конкурировать с христианскими милленаристскими учениями. Но в первые века нашей эры, когда эти учения стали теснить традиционные языческие представления, практически была уже отодвинута на задний план и теоретическая утопия, возникшая в период расцвета Древней Греции.
По своей форме данная разновидность утопии (от которой, как уже отмечалось, ведет свое происхождение утопическая мысль Ренессанса и Просвещения) первоначально выступает как совокупность различных проектов идеального полиса. В связи с этим природа античного полиса заслуживает самого кристального внимания.
Распространенное в научной литературе определение полиса как города-государства (Stadtstaat, city-state) во многом способствовало закреплению в современной «социологии утопии» представления об античной рационалистической утопии как о разновидности «спекулятивного мифа», получающего выражение в «видении упорядоченного города и общества, над которым господствует город (city-dominated society)».[82]
78
Finley M. I. Utopianism Ancient and Modern // Finley M. I. The Use and Abuse of History. New York, 1975. P. 182; Muller H. J. Freedom in the Ancient World. New York, 1964. P. 156.
79
Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. С. 291—292.— Из контекста видно, что исследователь берет в качестве примера Древний Египет (см., напр.: С. 292—295; см. также: Kees H. Totenglauben und Jenseitsvorstellungen der alten Ägypter. Grundlagen und Entwicklung bis· zum Ende des Mittleren Reiches. 4. Aufl. Berlin, 1980. (passim)).
80
Машкин H. A. Эсхатология и мессианизм в последний период: Римской республики // Изв. АН СССР. Сер. ист. и филос. T. III. 1946. № 5. С. 441 и сл.; Чернышев Ю. Г. О возникновении понятия «золотой век»· С. 127; ср.: Малинин В. А. История русского утопического социализма. М., 1977. С. 6—7.
81
Этот термин используется, например, з работах А. Я- Гуревича (см.,, напр.: Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. М… 1981. С. 271—272).
82
Manuel F. Preface to the Issue ’’Utopia” // Daedalus. Spring 1965. Vol. 94, N 2. P. IV.