Вместе с тем, если бы анализ утопии ограничивался исключительно сферой художественной фантазии или же описаниями умозрительных проектов, он не порождал бы столько трудностей как теоретического, так и методологического характера. Главные проблемы начинают возникать, как только этот анализ переносится из литературной сферы в социологическую. Речь идет не о социологической интерпретации различных произведений, по об оценке утопической мысли в ее совокупности, прежде всего о характере утопизма как специфического типа общественного сознания, его исторических и психологических корнях, идеологических и вообще мировоззренческих функциях. А они многообразны. Ведь «утопическое сознание, как и любой другой тип сознания, „говорит” на многих „языках” — на ..языке” искусства, науки, философии, религии — словом, на „языках” «культуры, каждый из которых имеет свои особенности, детерминированные как спецификой находящегося в поле зрения объекта сознания, так и традиционно сложившимися в данной сфере культуры приемами творчества».[27] Принцип «полифункциональности» утопизма сохраняет фундаментальное значение и для древнего мира. Уже в сравнительно ранние исторические триоды человеческой истории отношение утопии к различным формам общественного сознания предстает в довольно сложном виде. Возникнув вместе с цивилизацией как реакция на углубляющиеся социальные антагонизмы, утопизм становится неотъемлемым элементом сознания различных слоев древнего общества. В условиях преобладания религиозного сознания он первоначально обнаруживает себя в мифах и фольклоре, в эсхатологически окрашенных картинах грядущего и, наконец, играет важную роль в социальных движениях, в формировании их идеологии, а также в программах ряда древних реформаторов.
Вот почему утопизм как определенный тип индивидуального и общественного настроения и сознания, отрицающего или мистифицирующего действительность во имя иллюзорного, абстрактного идеала, не может функционировать вне связи с идеологическими течениями той или иной эпохи, с общественной психологией.[28]
Проблема взаимодействия утопии и идеологии в современной западной литературе до сих пор наталкивается на известные трудности, с одной стороны, вследствие изначально противоречивой постановки данной проблемы К. Маннгеймом, книга которого «Идеология и утопия» оказала большое влияние на формирование «социологии утопии» во второй половине XX в., а с другой —из-за многочисленных и далеко не однозначных интерпретаций самого понятия «идеология». Противопоставление утопии и идеологии как феноменов сознания, имеющих, с точки зрения Маннгейма, абсолютно разные социальные функции, исходило прежде всего из широко распространенного взгляда на идеологию как «ложное» апологетическое сознание, играющее по отношению к «наличному бытию» роль стабилизирующего охранительного фактора.[29]
Определяя утопическую мысль как «трансцендентную по отношению к действительности» ориентацию, которая, переходя в действие, частично или полностью взрывает существующий в данный момент порядок вещей,[30] Маннгейм, кроме того, стремился разрушить ставшее не менее традиционным представление об утопии как фантазии, которую невозможно реализовать на практике.[31] Но, оставив сначала без внимания в рамках своей концепции традиционное понимание утопии, немецкий социолог отчасти переносит его на анализ идеологии (последняя также рассматривается как «трансцендентное» по отношению к бытию сознание).[32] Таким образам, Маннгейм оказался вынужденным в дальнейшем говорить о невозможности в принципе заранее предвидеть, какую идею «следует рассматривать в качестве истинной (т. е. реализуемой также в будущем) утопия восстающих классов» и какую — «в качестве чистой идеологии господствующих (но также и восстающих) классов».[33] Такое перенесение социологического анализа идеологии и утопии в область исключительно исторической ретроспекции весьма наглядно показывает несостоятельность предложенной Маннгеймом схемы.
Гораздо более плодотворной в книге немецкого социолога была постановка вопроса о соотнесении утопических проектов,, созданных отдельными мыслителями, с настроениями и сознанием широких социальных слоев. «... Если на первый взгляд,— писал Маннгейм, — утопию какого-либо социального слоя создает изолированный индивид, то в конечном итоге оказывается, что ее можно с полным правом отнести к тому слою, чьи коллективные импульсы были конформны идеям этого индивида».[34]· Однако ценность предложенного Маннгеймом решения вопроса о роли индивидуального и общественного факторов в формировании утопического сознания во многом снижалась исходным замыслом книги, в соответствии с которым утопизм рано или поздно должен стать достоянием преобразующих действительность массовых движений. В результате такого телеологического подхода утопия оказалась фатально соединенной с политическим действием. Поэтому неудивительно, что «оргиастический хилиазм анабаптистов» стал первым достойным внимания свидетельством утопического сознания, и за пределами исследования оказались не только утопическая традиция эпохи греческой классики, но и хилиастические идеи раннего христианства. Более того, и рационалистические проекты античности, и утопии Ренессанса превратились в «идеологические конструкции», поскольку, с точки зрения Маннгейма, «они были скорее дополнительными красками в картине действительности, чем противодействующими ей, разрушающими данное бытие утопиями».[35]
27
Баталов Э. Я- Современное капиталистическое общество и утопическое сознание // ВФ. 1973. № 10. С. 84; см. также Свентохов-ский А. История утопий. М., 1910. С. 5—6.
28
Представление об утопизме как особом функциональном состоянии индивидуального и общественного сознания всесторонне обосновывается И. Н. Немановым (см.: Методологические проблемы истории философии и общественной мысли / Под ред. Б. В. Богданова. М., 1977. С. 93— 112).
29
См., напр.: Jaspers K. Von Ursprung und Ziel der Geschichte. 3 Aufl. München, 1952. S. 169. — О трактовке понятий «идеология» и «идеологи» в работах К. Маркса и Ф. Энгельса см.: Ст. «Идеология» // Философский энциклопедический словарь. С. 199—200.