Но именно подобный довод и обнаруживает слабость позиции Труссона. Отстаивая приоритет литературного жанра как якобы единственного, способного претендовать на выражение полноты содержания утопий, бельгийский ученый проходит мимо многократно уже отмеченного в истории литературы явления, когда в условиях достаточно широкого распространения этого жанра он используется писателями (отнюдь не утопистами по своему умонастроению) как художественный прием в целях более образного, наглядного выражения той или иной идеи. Иными словами, можно создавать утопии и не будучи утопистом.[44]
Еще большие противоречия свойственны концепции Ф. Полака, также во многом основанной на абсолютизации литературной формы утопии. Наиболее ярко эти противоречия проявляются в противопоставлении исследователем утопии и политики. Объявляя их «смертельными врагами», считая специфически-политические черты утопии, присущие описаниям идеального государственного устройства, «аномальными» и находящимися на периферии утопической мысли, Полак буквально восстает против защищаемого многими учеными положения о статичности и антипрогрессивном характере многих утопических проектов. По его мнению, истинные черты утопии — это социальный критицизм и «систематическая реконструкция», благодаря которым она становится символом исторической веры в вечность гармонического мироустройства, направленной «через головы соотечественников писателя ко всему миру: не только к его современникам в каждой стране, но и к человечеству будущего.. .».[45]
В качестве конечного вывода Полак постулирует существование «непроходимой пропасти» «не только между утопической идеей и политикой» в целом, но и между утопией и политикой социальных реформ.[46] Не случайно поэтому Платон предстает в книге Полака истинным утопистом только при описании древних Афин и Атлантиды, но не в проектах «Государства» и «Законов», не в «Политике».[47] Увлеченный собственной патетикой, исследователь не замечает теснейшей взаимосвязи всех без исключения платоновских «утопических диалогов» и напрасно стремится опровергнуть тот очевидный факт, что и проекты афинского мыслителя, и в известном смысле утопии Т. Мора и Т. Кампанеллы были «зеркалом для монархов», т. е. картиной такого устройства, которое могло бы послужить примером для современных им правителей, заставить последних задуматься над вопросом об улучшении существующих порядков при помощи политических реформ.[48]
Во все эпохи утопического творчества насыщенность литературной традиции политической проблематикой проявлялась и в широком распространении жанра «государственного романа», в котором проект идеального общественного устройства вставлялся в рамку экзотического рассказа о путешествии в неведомые страны. Социально-политическая тенденция в истории утопий вплоть до XX в. была преобладающей и хорошо осознавалась как самими утопистами, так и читателями их произведении. Научный анализ утопической мысли не может поэтому основываться ни на противопоставлении утопии политике, ни на их абсолютном отождествлении, на игнорировании специфического характера трансформации отношений действительности в идеальных построениях.
Прежде чем непосредственно перейти к характеристике античной традиции, необходимо отметить глубокое типологическое единство развития и функционирования социального утопизма в классово-антагонистическом обществе, наглядным примером становления которого была история греческого и римского полисов. Предварительным условием изучения свойственных античности утопических идей будет, следовательно, выделение типологических уровней, характеризующих генезис, а также социальные и идеологические функции социальной утопии.
На наш взгляд, наиболее удачный анализ этих уровней был дан советским философом — исследователем утопической мысли США Э. Я. Баталовым, использовавшим наряду с американским материалом ценные результаты, полученные специалистами в области изучения европейской утопии. Так, Э. Я. Баталов выделяет три та;ких уровня: 1) литературная и социально-теоретическая утопия, «создаваемая усилиями писателей, философов, проповедников, — словом, деятелей культуры»; 2) народная утопия, т. е. «представления масс, точнее говоря — трудящихся .классов, о желаемом социальном мире, их мечты и надежды — мудрые и наивные, глубокие и поверхностные — на создание здесь, на земле, иного, лучшего мира». Специфика данного типа утопий состоит в том, «что она создается... самим народам, т. е. непрофессионалами из трудящихся классов, имена которых остаются зачастую неизвестными» и воплощаются «в фольклоре, лозунгах и программах, стихийно рождающихся в повседневной жизни и особенно в процессе массовых движений...»; 3) «официальная утопия», «под которой понимается совокупность социально-утопических идей, лозунгов, проектов, программ, провозглашаемых официальной инстанцией (в лице государства, партии ...) в качестве национальных идеалов и целей .. .» [49]
44
В качестве примера такого подхода для античной эпохи можно рассматривать «Священную запись» Эвгемера. В современной литературной традиции подобный прием широко применяется в квазиутопических романах типа «На белом камне» А. Франса, во многие произведениях Г. Уэллса, а также в сочинениях, принадлежащих к жанру научной фантастики (подробнее об этом см.: Кагарлицкий Ю. Что такое фантастика? М., 1974. С. 286; Русская литературная утопия / Под ред. В. П. Шестакова. М., 1986. С. 10—11).
48
Polak F. The Image of Future. Vol. i. P. 425; ср., однако: P. 388— 389; см. также: Dooley P. Leisure and Learning in Renaissance Utopias // Diogenes. 1987. Vol. 134. P. 25.