Рассмотрение литературной и социально-теоретической утопии как первого типологического уровня вполне правомерно для периодов, когда данные типы утопического творчества при разнообразных связях с народной утопией тем не менее не ведут от нее своего непосредственного происхождения. Иное соотношение структурных уровней мы встречаем в Древней Греции, где можно наблюдать уникальный процесс возникновения теоретической утопии из народной наряду с формированием философии, художественной литературы, политической теории в эпоху культурного переворота, начавшегося в VIII в.
Появление в V в. рационалистических проектов идеального общества знаменовало собой переход общественной мысли человечества на качественно новый этап, выражающийся в первой попытке теоретического осмысления природы социально-политических процессов, стремлении преодолеть негативные последствия развития цивилизации (с характерным для нее разделением общества на борющиеся сословия и группы — прямое следствие товарно-денежных отношений), опираясь не на помощь сверхъестественных сил, а на человеческий разум.
Вместе с тем для античной общественной мысли на протяжении всех этапов ее исторического существования чрезвычайно характерна тесная взаимосвязь народной и литературной (в широком смысле этого слова) утопии. Разумеется, такую связь можно обнаружить в рамках практически любой культуры.[50] Но ни в одной из них «народный пунктир» не пронизывал столь глубоко даже такие теоретические проекты, которые на первый взгляд были ей глубоко противоположны, а иногда и враждебны.
Далее мы покажем, что основная причина этого феномена скрывается не столько в неполноте процесса секуляризации общественного сознания в древнем мире, сколько в особенностях полисной идеологии вообще. Но прежде необходимо определить основные черты первого пласта античной утопической мысли. Его ядро составляет чрезвычайно распространенный по всему земному шару миф (или легенда) о «золотом веке», т. е. совокупность представлений о счастливом существовании людей в далеком прошлом. Исключительное многообразие картин «золотого века» в мифологиях различных народов свидетельствует, во-первых, об общих социально-психологических механизмах их формирования, а во-вторых, о трудности систематизации этих народно-мифологических сюжетов, их приведения к какому-то общему знаменателю.
Характерно, что и античной эпохе свойственна та же двойственность взгляда на прошлое, которую можно найти у наиболее отсталых народов. Поверию «о предках, живших лучше, чем теперешние люди, и наделенных особыми чудесными способностями»[51] противостоит изображение предков как беспомощных «недоделанных» существ (например, у аборигенов Австралии).[52] Аналогичным образам в древнегреческой мифологии картине жизни людей «золотого века», столь ярко изображенной в поэме Гесиода «Труды и дни», противостоит, например, миф о Прометее, рисующий существование брошенных богами на произвол судьбы (и спасенных титаном) людей как жалкое и звероподобное.
Но проблема не исчерпывается только одной противоречивостью взгляда на прошлое. Уже в первобытную эпоху можно встретить зародышевую форму представления о будущем в образе счастливой жизни в потустороннем мире, :куда «человек переносит не только фор)мы своей жизни», но и «свои интересы и идеалы».[53] Так, например, собранный советским фольклористам В. Я. Проппам материал об описаниям счастливой жизни на там свете, в «стране мертвых» и т. п. указывает на столь же раннее происхождение мотива страны Кокейн, «»молочных рек с кисельными берегами», Schlaraffenland, составляющих основу народной утопии,[54] как и (мотива посмертного воздаяния, легшего в основание эсхатологических мифов, хилиастических пророчеств о грядущем «тысячелетнем царстве». Эта дихотомия мысли (прошлое — будущее), обусловленная ее изначальной противоречивостью, связана, на наш взгляд, с особенностями формирования социального опыта человека на ранних стадиях развития, бессильного противостоять природным и общественным катаклизмам. В примитивных обществах «формирование представлений о будущем опиралось на наблюдения природных явлений и стихийных бедствий — пожара, бури, потопа, голода, т. е. постепенно и в обыденной прогностике пробивала себе путь ориентация в будущее».[55] Но эти же наблюдения, равно как и попытка найти в области религиозной фантазии средство избавления от постоянно возраставших (особенно с возникновением неравенства) тягот повседневной жизни, создавали предпосылку для парадоксального на первый взгляд совмещения идеализации прошлого (например, в библейской картине «земного рая»)[56] со стремлением вновь обрести «потерянный рай» в недалеком будущем.
51
Токарев С. А. Золотой век // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. Т. 1 / Под ред. С. А. Токарева. М., 1980. С. 471.
54
Там же. С. 291. — О фольклорных корнях и языковой символике этого мотива см.: Мокиенко В. М. Образы русской речи. Историко-этимологические и этнолингвистические этюды. Л., 1986. С. 214—218.
56
По-видимому, прав А. Дорен, рассматривавший «золотой век» — первоначальную форму утопической мысли —как следствие секуляризации более раннего мифа о блаженном местопребывании богов (Doren A. ”Wuns-chräume und Wunschzeiten” Jj Vorträge der Bibliothek Warburg. 1924—1925. Leipzig; Berlin, 1927. S. 168 ff.)· Гораздо более трудным является вопрос об отношении мотива «земного рая» к мифам ч легендам о так называемых •«мировых периодах», распространенным как у народов древнего Ближнего Востока, так и в общественной мысли древних греков и римлян (см.: G a t z В. Weltalter, goldene Zeit und verwandte Vorstellungen. Hildesheim (Spudasmata 16), 1967. S. 201 ff; Schwa bl H. Weltalter //RE. Supple-mentband XV. München, 1978. S. 738 ff.).