Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.Совершённое втайне, оно совершенно темно.Не оставит и щелку,Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.
Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила,Есть и наша вина: слишком близко мы к ней подошли.Отойдем – и вспорхнет, и очнется, принцесса БрамбилаВ разноцветной пыли!
Аполлон в снегу
Колоннада в снегу. АполлонВ белой шапке, накрывшей венок,Желтоватой синицей плененИ сугробом, лежащим у ног.Этот блеск, эта жесткая резьОт серебряной пыли в глазах!Он продрог, в пятнах сырости весь,В мелких трещинах, льдистых буграх.
Неподвижность застывших ветвейИ не снилась прилипшим к холмам,Средь олив, у лазурных морейСредиземным его двойникам.Здесь, под сенью покинутых гнезд,Где и снег словно гипс или мел,Его самый продвинутый постИ влиянья последний предел.
Здесь, на фоне огромной страны,На затянутом льдом берегуЗамерзают, почти не слышны,Стоны лиры и гаснут в снегу,И как будто они ничемуНе послужат ни нынче, ни впредь,Но, должно быть, и нам, и емуЧем больнее, тем сладостней петь.
В белых иглах мерцает душа,В ее трещинах сумрак и лед.Небожитель, морозом дыша,Пальму первенства нам отдает,Эта пальма, наверное, ель,Обметенная инеем сплошь.Это – мужество, это – метель,Это – песня, одетая в дрожь.
«Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой…»
Вот статуя в бронзе, отлитая по восковойМодели, которой прообразом гипсовый слепокСлужил – с беломраморной, римской, отрытой в однойИз вилл рядом с Тиволи; долго она под землейЛежала, и сон ее был безмятежен и крепок.А может быть, снился ей эллинский оригинал,До нас не дошедший… Мы копию с копии сняли.О ряд превращений! О бронзовый идол! МеталлТвой зелен и пасмурен. Я, вспоминая, устал,А ты? Еще помнишь о веке другом, матерьяле?
Ты всё еще помнишь… А я, вспоминая, устал.Мне видится детство, трамвай на Большом, инвалиды,И в голосе диктора помню особый металл,И помню, кем был я, и явственно слишком – кем стал,Всё счастье, всё горе, весь стыд, всю любовь, все обиды.Забыть бы хоть что-нибудь! Я ведь не прежний, не тот,К тому отношения вовсе уже не имею.О сколько слоев на мне, сколько эпох – и беретСудьба меня в руки и снова скоблит и скребет,И плавит, и лепит, и даже чуть-чуть бронзовею.
«Сквозняки по утрам в занавесках и шторах…»
Сквозняки по утрам в занавесках и шторахЗанимаются лепкою бюстов и торсов.Как мне нравится хлопанье это и шорох,Громоздящийся мир уранид и колоссов.
В полотняном плену то плечо, то коленоПроступают, и кажется: дыбятся в схватке,И пытаются в комнату выйти из плена,И не в силах прорвать эти пленки и складки.
Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье,Обреченных всё утро вспухать пузырями,Опадать и опять, становясь на колени,Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.
О, пергамский алтарь на воздушной подкладке!И не надо за мрамором в каменоломниЛезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,Подминают, и мнут, и внушают: запомни.
И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,В милосердной ночи залечив свои раны,Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,Напрягаются, спорят и гибнут титаны.
Статуя
Этот римлянин с поднятой кверху рукой,Этот мраморный парковый идол,Как он жалок, мучительный жребий какойСтыть на холоде, бедному, выпал!
Дует ветер, листочки срывая с осин,Предвещая январскую муку.Он и ночью, когда остается один,Опустить не решается руку.
Все завидуют статуям: их красоте,Равнодушию или покою.Постояли бы так на последней чертеПеред варварской, белой толпою.
Обступая его, тьма глаза ему ест,Предрассветная изморозь гложет.И как некогда Рима не спас его жест,Так и нас защитить он не сможет.
«Если камешки на две кучки спорных…»
Е. Невзглядовой
Если камешки на две кучки спорныхМы разложим, по разному их цвету,Белых больше окажется, чем черных.Марциал, унывать нам смысла нету.Если так у вас было в жестком Риме,То, поверь, точно так и в Ленинграде,Где весь день под ветрами ледянымиКамни в мокром красуются наряде.