— Взять бы нам, Андрюха, тонн по сто скумбрии на бригаду, — сказал Виктор, поглаживая волосатую грудь. Он нежился под лучами ласкового утреннего солнца, щуря свои цыганские глаза.
Глядя на кэпбрига, Погожев не выдержал и тоже стянул с себя тенниску.
Хотя Погожев вырос на юге у моря, но кожа у него была сметана сметаной, к тому же — в синеватых рубцах шрамов, оставшихся от войны. У Виктора кожа была смуглая, как у араба. И на груди покрыта бурной черной растительностью. Так что контраст был разительный.
Но любоваться этим контрастом пока некому. Кроме вахтенного и хлопочущего у плиты Лехи, все спали по кубрикам, набираясь сил для предстоящей путины...
Ох, путина, путина, чем ты обернешься для них в этом году?
Погожев раньше знал о таких крупных путинах больше понаслышке, когда вернувшиеся домой, обветренные и исхудалые рыбаки «травили масал» у причалов, вспоминая походы к западным или восточным берегам Черного моря. А сейчас он шел сам. И это в какой-то степени напоминало Погожеву тот давнишний выход на военном катере к берегам Болгарии. Так же, как тогда, тревожно сосало под ложечкой от неведения, что их ждет впереди: удача или промах?
— По сто тонн скумбрии на бригаду? Ну, что ж, не возражаю, — сказал Погожев.
— Значит, заметано. Теперь остается ерунда — найти и поймать эти тонны.
И оба рассмеялись.
Погожев с Осеевым старые друзья. Чуть ли не с того года, как Осеев появился в колхозе. А этому уже минуло лет шесть. Их дружбе предшествовала сильнейшая ссора. И все из-за причала. Приткнулся Виктор тогда своим сейнером у пирса, где должны были вот-вот принимать сухогруз. Накричал вгорячах Погожев на Осеева А Осеев — на Погожева. Накричавшись, вдруг оба одновременно опомнились: что же это мы, с ума посходили, что ли? Стыдно стало. Осеев сказал Погожеву:
— Зайдем, Георгич, ко мне в каюту. Кажется, где-то там коньячишко завалялся. По стопочке — за мировую. На веки вечные.
Головная боль прошла. Спасибо утреннему бризу. Это его работа. Погожеву даже не верилось, что каких-то полтора часа назад он вышел из каюты вдрызг разбитый и отяжелевший от бессонницы.
Море вокруг сейнера было пустынно. Даже чаек не видно. Куда ни посмотришь — одна вода. Воды на земле более семидесяти процентов всей поверхности планеты. Это Погожев помнил со школьной скамьи. Один Тихий океан больше площади поверхности Луны. А еще и другие океаны. На этом фоне Негостеприимное море, как называли Черное древние греки, — капля в мировом океане. Ну и пусть «капля». Черноморские рыбаки на это не обижаются. Потому что знают цену этой «капле», знают, какие штормики она может выдать — не обрадуешься. И любят свое Черное море больше других. Не потому, что оно пользуется в стране славой самого теплого моря и его с весны до поздней осени дружно осаждают курортники. Их любовь к нему более прозаичная, чисто рыбацкая. Они любят его все, какое оно есть, и в любое время года. Потому что каждое время года дает свою рыбу. В летние месяцы море одаривает рыбаков скумбрией, пеламидой, луфарем. Осенью они идут в район Керченского пролива ловить хамсу. Зимой берут ставриду, анчоусы, десятками тонн за один замет черпают азовскую тюльку. Потом дело доходит до кефали, барабули, пикши, камбалы. Как утверждает наука, в Черном море обитает более ста пятидесяти различных видов рыб.
Обо всем этом не спеша «масалили» Виктор с Погожевым, находясь на ходовом мостике.
— Дело науки утверждать, а наше рыбацкое — ловить рыбку, — изрек Осеев.
— Так было всегда. С тех пор, как человек занялся рыболовством. Только орудия лова были разными.
— Да что вы говорите, товарищ партийный секретарь? Неужели? — вскрикнул Виктор с наигранным удивлением.
— Ладно, не задавайся. Знаю, что ты на этом деле черта съел, — обиделся Погожев.
Виктор обернулся к Погожеву. В его хитровато прищуренных цыганских глазах поблескивали смешинки.