Оттолкнувшись от сейнера, Витюня принялся заводить мотор баркаса. Но мотор, видимо, не был солидарен со стремлениями поммеха и упорно молчал. Тут надо было бы, по доброму, Витюне плюнуть на мотор и сесть на весла. Но заговорила профессиональная гордость: он, механик, да будет махать веслами. Ни в жизнь!
Баркас уже порядочно отнесло течением от сейнера, а мотор все не заводился. Выяснить, в чем дело, Витюне мешала темнота. В конце концов поммех сдался: выругавшись, он в последний раз, уже без всякой надежды на успех, зло дернул заводную ручку и тут же, выпрямившись, собрался перейти с кормы к веслам, как вдруг мотор фыркнул, баркас дернулся вперед, а Витюня полетел за борт.
Вгорячах Витюня кинулся в догонку за баркасом, изо всех сил загребая воду. Но разве с техникой потягаешься. К тому же, давали о себе знать тяжелые рыбацкие сапоги и намокшая куртка. Оставалась единственная надежда, что мотор заглохнет. Но тот, как назло, продолжал так чисто работать, словно только что из капитального ремонта, унося баркас все дальше и дальше в открытое море.
И вот тут-то Витюня впервые ощутил весь ужас случившегося. Он даже взвыл от бессилия и злобы на самого себя.
«Утоплюсь к чертовой матери», — твердо решил Витюня. Но вместо этого начал грести в сторону берега.
Каким бы ни был прекрасным пловцом Витюня, но сапоги, полные воды, и мокрая одежда начинали тянуть его вниз. А вскоре он уже доподлинно знал, что до берега не дотянет. По крайней мере, пока на нем сапоги и одежда. Витюня попытался отделаться от них, но безрезультатно: намокшая одежда так плотно прилегала к телу, что содрать ее, кажется, можно было только вместе с собственной кожей.
«Вот это влип, — думал поммех, продолжая работать онемевшими от усталости руками. — Если покричать, едва ли услышат: от сейнера и от пляжной сторожки отнесло далеко в сторону. А хоть и услышат, пока разберутся, где я и что со мной, спасать уже будет некого. Значит, каюк тебе, Витюня». И от сознания обреченности его, может, впервые в жизни охватил такой ужас, что покинули последние силы. Над водой у Витюни держалась одна голова. Все остальное внизу. И с такой силой тянуло в глубь моря, что не было никакого спасения.
Витюня уже открыл рот, чтобы позвать на помощь, как вдруг впереди себя увидел что-то вроде темного шара. Сообразил, что это буй. Тот самый пляжный буй, заплывать за который купающимся строго запрещается. Это было спасение для поммеха.
Тяжело дыша и отдуваясь, Витюня долго висел на буйке, обхватив его руками, словно самого дорогого друга. Потом не спеша стянул с себя сапоги, одежду и, все это закрепив за голову буйка, легко добрался до берега.
Когда Витюня мокрый, в одних трусах предстал перед дежурным на спасателе и рассказал о случившемся, тот только присвистнул от удивления. Но гнаться вслед за баркасом на своем катерке отказался. Да и за кем погонишься, когда от баркаса давным-давно ни слуху ни духу...
Часть этой истории Осеев вытянул из поммеха тут же, на спасателе, а остальное — поммех расскажет уже потом, после путины, когда все уляжется, успокоится, станет рыбацкой историей.
Худощавый, остроглазый парень доставил рыбаков на своем спасателе на сейнер. По пути прихватили с буйка мокрую одежду Витюни.
И тут же сейнер снялся с якоря, вспыхнул прожектор на спардеке.
— Показывай, охламон несчастный, в какую сторону ушел баркас! — кричал Осеев на Витюню, разворачивая сейнер.
Слух о случившемся поднял на ноги всю бригаду. Половина ее толпилась на ходовом мостике. Остальные — на баке и на корме. Климов влез на мачту и сидел там, не отрывая от глаз бинокля. Луч прожектора перебрасывался с одного места в другое, вырывая из темноты пляжные буйки, прибрежные камни, пологие и обрывистые берега, дробился о гребни невысокого морского наката.
В голове у Погожева — настоящая катавасия. Порой ему казалось, что все это сон. Стоит проснуться — и все тотчас же исчезнет. То вдруг отчетливо представлялась вся возможная трагичность случая, и мурашки пробегали по коже. Тогда он думал: «Черт с ним, с баркасом. Пусть взыщут с нас его стоимость. Нам с Осеевым, конечно, строгача не миновать. Но это полбеды. Главное, жив Витюня. А мог запросто утонуть. Вот тогда бы заварилась каша».
На спардеке — темнота и гробовое молчание. До рези в глазах вся бригада всматривалась в ночное море. У каждого были нервы на пределе.
Осеев покосился в сторону Витюни, все еще голого, дрожащего, и буркнул:
— Иди оденься... охламон несчастный. Там у меня в шкафу, в кармане куртки, должна быть чекушка. Половину отлей, а остальное поставь на место...