Кто-то из великих сказал: личность — всегда тайна. Двенадцать человек — двенадцать тайн. Это только в одной осеевской бригаде. А сколько стоил ему нервов и бессонных ночей старик Малыгин! О Торбущенко и говорить нечего. Где-то в стороне от его «охвата» остались молчаливый Гусаров и вечно улыбающийся Серега Сербин. А в стороне ли? Как вовремя пришел Сербин на выручку Осееву у восточных берегов Каркинитского залива! Несладко пришлось бы им без его помощи.
Вот она, личность, посапывала рядом с Погожевым, орудуя рыбацкой иглой. Личность хохмача и заводилы, с какой-то завидной легкостью и даже озорством воспринимающая всю тяжесть рыбацкой профессии. Личность, любящая все таинственное и непонятное, не терпящая никаких нежностей и в то же время с отзывчивым сердцем, если дело касалось чего-то большого. «Вот и попробуй разберись в таком с ходу?» — подумал Погожев и бросил взгляд в сторону Витюни.
Тот поймал взгляд Погожева и спросил:
— Что, Андрей Георгиевич?
— Ничего. Скоро конец всем прорехам.
— Само собой разумеется, — согласился Витюня и, после некоторого молчания, добавил: — Иди, Георгич, отдыхай, мы тут сами без тебя закончим.
— И верно, — подхватил Осеев. — А то мы со своей работой заездили тебя. Твое здоровьишко-то не то что наше...
— Ну-ну, сразу и заездили. Не такой уж я хилый, чтоб меня можно было сразу заездить, — отшутился Погожев.
На небе ярко сияла утренняя звезда Венера, когда они пошабашили и попадали кто где стоял — на палубе, на неводной площадке и сразу же заснули мертвецким сном.
Короткий крепкий сон под открытым небом возвратил рыбакам силы.
— Ну что, Георгич, последние кулиги дожинать будем на нашей рыбацкой ниве? — спросил Осеев, хитровато щуря глаза. Его сильные руки, сплетенные из тугих жил, поигрывали штурвалом.
— Много ли тут еще этих кулиг. А жнецов-то тысячи, — отозвался Погожев. — Поспевать надо.
Осеев снова перевел взгляд на море, но усмешка так и осталась в его глазах. После некоторого молчания он сказал:
— С финансовым планом, считай, мы хорошо выскочили. А за вал осенью будет отдуваться хамсичка.
Ветер спал, только море все еще продолжало бурлить и волноваться. Но и оно заметно успокаивалось. Справа по борту, невдалеке от сейнера резвилось стадо дельфинов. Над дельфинами, белыми хлопьями, вились крикливые чайки — промышляя объедками с дельфиньего стола.
В этот день Осеев сделал два замета. Первый — стопроцентный «бугай». Зато второй — на чистой воде у приглубых берегов Тарханкута, словно сказка: ни сучка, ни задоринки. И восемнадцать тонн скумбрии!
В двадцать ноль-ноль, выйдя в эфир, Погожев узнал, что скумбрия продвинулась к их родным берегам. И, конечно, там уже был Платон Васильевич Малыгин. Не только одним из первых прибежал туда со своей бригадой, но уже стоял в замете.
На подходе к «домашним» водам был сейнер Торбущенко. Только суда Сербина и Гусарова по-прежнему работали в Каркинитском заливе. Каждый кэпбриг действовал на собственный риск и страх, сообразуясь с обстановкой. Скумбрию брали на всем протяжении от Одессы до Крыма. Косяки, изрядно пощипанные «армадой», были уже сильно изреженными и маленькими. Но рыбаки сыпали невода даже на такую рыбу, брали ее лишь центнерами и не роптали, потому что даже килограммами скумбрия оставалась скумбрией.
Рыбаков, конечно, тянуло поближе к своим берегам. Тем более что в их водах, как сообщала авиаразведка, неплохая промысловая обстановка. И есть куда уловы сдавать — в городе рыбзавод. А там, глядишь, и домой заскочишь на полчасика — сполоснешь с себя под душем морскую соль и переоденешься в чистое, не застиранное тобой на сейнере бельишко.
— Еще двое-трое суток, и путине шабаш. Так ведь, Зотыч? — спросил Погожев, когда они, взяв на борт сейнера свои «фартовые» тонны скумбрии, отправились к приемке.
— Это уж точно, — подхватил Витюня и тут же начал развивать, как он «швартанется» дома к самому модному пивбару и закажет сразу полдюжины кружек великолепного чешского пива.
— Смотри, от такой дозы из штанов нэ вывались, как в Одессе с баркаса, — проговорил Кацев незлобиво.