Какой же будет та живая душа, что заменит мою? Звучание голоса Ио в моем убеждает меня, что это будет — уже стала! — она.
Факелы, их трепещущее пламя, отбрасывающее восхитительные тени на белые изодранные стены моей пещеры, рождают ярчайший свет, он уносит меня с собой, он душит меня, и это его пение слышу я, даже не слушая, все остальное — неважно. Я слышу голос К., который вплетается в пение Ио, голос его взлетает высоко, много выше его сил. Мне захотелось крикнуть ему: «Хватит!» — но зачем, Антигона, ведь ты знаешь, что именно туда, что выше его сил, он хочет отправиться, чтобы быть с тобой рядом.
Ио останавливается — она права: не нужно ей ступать на эту опасную дорогу, по которой идет К. На мгновение Ио выступает из клубов дыма — как она проста и прекрасна. А ты, Антигона, счастлива, очень счастлива, что пойдешь теперь по другой дороге, счастлива, что Ио возьмет на себя ту ношу, в которой будет Клиос, его гениальность, его отчаяние и его дети.
«Не останавливайся, — молит ее Клиос, — пой еще!» — «Когда я пою, Клиос, — возразила она, — я становлюсь Антигоной. Я пою то, что говорит мне ее жизнь, но я должна оставаться Ио. Смотри, малышка расплакалась, потому что она почувствовала, что я покинула ее — и слишком надолго. А мальчик, который так внимательно меня слушает, тоже начал волноваться. Мне нужно заняться ими, Антигона решила жить здесь вместе с нами, она тут и останется».
Нет, никуда я не исчезну, пока Ио берет на руки свою дочку и улыбается сыну. Дети скоро успокоились, но я вижу, или, скорее, угадываю, что под улыбкой Ио текут мои слезы. Те слезы, что текли у меня без всякого спросу, когда я бросала в лицо Креонту этот забытый мною крич, он был исторгнут из меня, крич этот полнился отрицанием, но, звеня в воздухе, мое «нет» означало «да» надежде, крошечной, неутолимой надежде, которая была, есть и пребывать будет.
Ио вернулась, детей увела кормилица, пока я на мгновение забылась. Перед моим внутренним взором эта фигура из дымки встает против Креонта, против его глухого сердца, закаменевшего разума. Это Антигона будущего, она бесстрашнее, она проницательнее меня. Ей страшно, как и мне, она этого и не скрывает, и я признательна ей за то, что я ничего ни от кого не прятала, была такой, как есть, — заблуждалась, пугалась, и тем не менее, непонятно как, смогла ответить на тот призыв, который по временам в себе чувствовала и которому так несравненно отвечает пение Ио. Что это за призыв — говорить с сердцами всех и так, что это слышно в веках? Зачем надо слышать мой голос в веках? Неужели я не могу исчезнуть, как все? В звучании голоса Ио слышится убеждение, что безгранично лишь настоящее. Этому я научилась на дороге, К. нашел это в музыке, а Эдип в конце концов понял в Колоне.
Иногда дым рассеивается, тогда мне становится лучше и виден тот Эдипов путь, что Клиос вырубил в Горе. Этот прекрасный плод терпеливого труда исполнен, чтобы пребывать во времени. Железная Рука заканчивает ступень на верхушке, он часто оборачивается, чтобы посмотреть, как поет дорогая его Антигона и как она бросает вызов своим пением Креонту. Он не хочет доискиваться, как произошла эта метаморфоза, он видит, что Ио теперь — я, и счастлив от этого.
Все эти факелы я зажгла для Гемона: пусть он знает, что умерла я не в горести, что это чадящее пламя, этот жар, этот неугасимый свет — это его любовь. Мне бы хотелось… Больше не хочу. У меня хватает сил только на то, чтобы жизнь моя поглотила сама себя, как языки пламени, что издают эту небесную музыку, которой не нужно существовать, чтобы жить.
Дети ушли, Ио снова вернулась на скену, потому что до меня снова долетает ее голос. К. иногда вторит ей, и голос его трепещет на невозможной высоте, которая еще доступна его связкам, но голос его угасает, как и мой.
Как это получается у Ио, она — это Антигона, она больше Антигона, чем я сама, но одновременно она и женщина, у которой есть собственная жизнь, ее мужчина, дом, дети? Все, чего мне не хватает, она сумела пережить в своем теле, своем искусстве и своем будничном существовании. Она переделала меня в себе и переделалась сама в меня, потому что в своем искусстве она девственна, как я, она пронесла всю мою ношу, уши ее еще помнят вопли моих братьев, летящих вниз с фиванской крепостной стены, а ноздри ее забиты смрадом от разлагающегося Полиникова тела. Ее голос, земное существование Алкиона, достигает моих ушей, он лишает меня сил и обрекает на муку Клиоса. Ему не перенести, как меня, привязанную к Стентосу, тащат на муку стражники после Креонтова приговора. Когда я падаю и не могу подняться, он слышит, как Стентос хватает меня за волосы и поднимает под мои вопли; Клиоса охватывает ярость и жажда убийства. Он бросается к завалу на улице, он хочет быть с женщинами и детьми ушедшего под землю города. Они готовы сражаться, готовы погибнуть, но никогда не будет им дано это разрешение — не надо защищать Антигону, и пусть подлость совершится без всякого сопротивления. Если Антигону приговорили за правое дело, совершенное ею, мы не хотим больше жить ни в этом городе, ни в Греции, ни вообще на земле.