Нарсэс, кажется, понял, что я хотела сказать, и вышел из пещеры.
Когда Клиос закончил роспись первой своей вазы, он, сияя от радости, принес ее Эдипу. Он водил пальцами Эдипа по контурам рисунка и рассказывал, какого цвета фигуры. «Красиво», — заключил тогда Эдип. Я была счастлива, Клиос — тоже. Но, поскольку Эдип ничего больше не сказал, Клиос изменился в лице и воскликнул: «И это все?» Эдип промолчал, и Клиос надолго погрузился в отчаяние, он переживал свою неудачу и перестал писать красками. Но, по мере того как силы снова возвращались к нему, живопись вновь стала обретать для него смысл, и он стал показывать Эдипу амфоры и чаши. Множество их было разбито, но если Эдип улыбался, не единожды ощупывая поверхность изделия, то Клиос сохранял вазу и радовался победе. «Так, — сказал он однажды, — ни разу не увидев, как я пишу красками, Эдип сделал из меня художника».
Фреске недоставало точки опоры, но в бесподобном алом цвете, ведущем к ней, опора эта была — алый цвет был теплым и надежным. Такую же точку опоры смог отыскать Эдип: из нее, как из источника, стали рождаться его просоды. Неужели новое божество сможет изгнать старое из его детского логовища, лишить света и алой жизненной силы, ничего при этом не оставив прошлому и ничего у него не взяв? Пока я рассматривала фреску, неслышно вошел Клиос. Мое молчание он расценил по-своему. По моему выражению глаз Клиос понял, что фреска, которую он считал законченной, вовсе не завершена, и потребуется еще колоссальная работа.
— Чего же там не хватает? — прозвенел его бешеный вопрос.
— Здесь только борьба, противостояние, Клиос, здесь нет обмена.
— Какого обмена? — Клиос отчаянно пытался понять.
— Обмена чего?
— Крови, — отважилась произнести я.
— Тогда надо все уничтожить — и начать сначала!
Он схватил щетку и погрузил ее в краску. «Подожди!» — в голосе появившегося в гроте Нарсэса звучала мольба. Но слишком поздно: Клиос уже несся к фреске, чтобы закрасить написанное. В испуге я застыла на месте, преграждая ему путь, потому что, пока он говорил, мне пришлось перейти на другое место. Он попытался оттолкнуть меня, но в руке у него была щетка.
— Не закрашивай все, — стала уговаривать его я. — У тебя почти получилось… Почти.
— Почти?! Что значит «почти»? — Клиос отбросил щетку и в ярости схватил меня за руку. — Почти — это ничего!..
Мне было больно — его отчаяние сливалось с моим, и снова заговорила боль потери: Эдипа не было с нами, и это причиняло нам обоим острую боль. Пока Клиос тряс меня, в голове моей возник странный вопрос:
— Откуда ты начал, Клиос?
— С порога, — удивленно ответил он. — Здесь все было черно от времени. Мне нужен был красный.
— А потом?
— Мы накладывали на камни красный цвет, затем — алый, потом — снова красный, наконец проложили световой колодец, и тогда появился божественный свет.
— Ты все время следовал красной дороге? — рискнула спросить я. — Почему ты сошел с нее, приступив к фреске?
Мой вопрос застал Клиоса врасплох. Ярость его куда-то делась, он перестал слушать меня и бросился к своим кистям и краскам. Ему уже нужна была наша с Нарсэсом помощь.
— Скорее сделаем эту алую дорогу, такую алую, как чувство, что обжигает меня.
Теперь он — весь стремление к действию, ему надо увлечь этим и нас, подчинив ритму, который слышен пока только ему.
Мне бы хотелось подумать над вопросом, который я задала Клиосу и который его настолько смутил. Но он не дал мне времени — вложил в руку кисть, быстро и точно показал, какие должны быть цвета и куда мне следует наносить соответствующую краску… Пока он с Нарсэсом будет готовить новую порцию красок, я должна без промедления приступить к делу. Потом, оставив заниматься красками одного Нарсэса, Клиос снова вернулся к фреске: перед ней начался то ли его преисполненный любви танец, то ли военные приготовления к битве. Он касался фрески точными редкими мазками. Иногда просто обрушивался на нее, будто желая ранить изображение, оспорить его. В другой раз он, наоборот, приближался к нему с беспредельной нежностью и едва касался кистью краски. Его беготня, оленьи прыжки, водопад чувств и жестов завораживали, и весь мир перестал существовать для нас.
Солнечный бог под кистью Клиоса алел, полыхал в потоках собственной и Пифоновой крови. Страдание и гнев изуродовали его прекрасное тело. Красный цвет, оказавшись замкнутым в черных контурах, приобретал огромную мощь и власть. Однако свет на фреске не переставал распространяться на все новые участки живописного поля, и вот уже неуклюжее чудище просто купается в нем.