Через полог шатра начинает сочиться свет, Полиник перестает быть той темной массой, той вспенившейся и бурлящей волной, что пугала меня. Я начинаю угадывать его движения, руки, привычный блеск волос, голос его звучит мягче, это уже не хриплый рокот бури.
— Почему это все, — спрашивает он меня, — Эдип, Клиос, Этеокл, Исмена, да и я сам, позволяем тебе смущать наше существование, ставить под сомнение желания, наши безумные замыслы и наш бешеный вкус к жизни? Да, почему это мы тебя любим — я никогда не задавал себе этого вопроса, но об этом вопиет твое молчаливое присутствие. Мы любим тебя, потому что ты красива — не так, как была Иокаста, не так, как Исмена, — твоя красота не бросается в глаза, она притягивает к себе, это красота великих небесных иллюзий. Но ты не только красива, сестричка, ты так убедительна в своем безумии, ты так удобно окружила себя этим безумием…
Полиник рассмеялся, и смех его, похожий на львиный рык, согрел меня своим жаром — я чувствую, что любима, но смех этот одновременно и напугал меня, потому что в раскатах его я услышала, как опасно переплелись наши пути, которые на самом деле разные. Вставал новый день, голос Полиника теплел, он уже чаровал меня.
— С тобой начинаешь верить в богов, в тех, что просвещают и озаряют. Начинаешь верить в небеса, в светила, в жизнь, в музыку, в неизбывную любовь. Ты по-прежнему та, что устремляется в бесконечность надежды, и та, что увлекает нас с собой благодаря своим прекрасным глазам, своим рукам, готовым помочь, благодаря ладоням, привыкшим к трудам, рукам, которым ведомо лишь сострадание.
Туман рассеивался, небо светлело, и Полиников голос все набирал и набирал светлое очарование. Он медленно кружил вокруг меня, не спуская с меня глаз, смотрел, будто никогда не видел. Он был очень несчастлив, и это его печаль молила меня, это ее тихие прикосновения слышала я в его голосе. Но действительно ли это он говорит со мной? Я не уверена, я различаю лишь обволакивающие меня звуки, они успокаивают, они напоминают мне время, когда он был маленьким мальчиком, который, заигравшись в свои жестокие игры, часто падал и ушибался. И он шел ко мне осушить свои слезы, он шел, чтобы я обвила его своими руками, которые были короче, чем у него, чтобы я потерла ему ушибленное место и поцеловала. За этим же он пришел и сегодня: я должна помочь ему забыть Этеоклову тьму и только что пережитый им смутный и непонятный рассвет. Он надеется, что я сейчас открою ему свои объятия — разве я могу отказать ему в этом, разве я перестала быть его маленькой сестричкой, той, у кого есть власть над утешением?
Я встаю, обнимаю его и понимаю, что так и осталась прибежищем его тайной боли. Он прижимается ко мне, мы укачиваем друг друга, как когда-то, и я чувствую, как в нем просыпается радость, а вместе с ней и необузданная сила. Ладони его скользят по моим рукам, подбираются к плечам, а голос нежно повторяет: «Сестра моя, моя сестра».
Я обхватываю руками его тело, я продолжаю прижимать Полиника к себе, но мне бы хотелось, чтобы он высвободился из моих объятий и, как бывало, вернулся к своим играм. Я поняла, что это невозможно, и молчавшая дотоле мысль жестко заявила свое: «Он не смог взять мать, теперь он хочет взять сестру».
Желание защитить его, успокоить так велико, я просто раздавлена происходящим во мне, желание, наполняющее меня и возвращающее образы детства, отнимает силы, и я покорно прижимаюсь к нему.
«Мы погибли, — в замешательстве думаю я, — Гемон погиб, а Этеокл не сможет, никогда, никогда не сможет этого простить».
Лицо Полиника склоняется к моей груди, он с такой тоской и угрожающей нежностью целует меня в грудь, что силы покидают меня. Властные руки сжимают меня в сильных объятиях, звучит шепот: «Моя сестра, сестра, любовь моя».
И эти слова спасли меня. При их звуке тело мое напряглось, отказалось повиноваться, я выскользнула из кольца его рук, мои руки больше не обнимают того, кто был ребенком и вдруг перестал им быть. Мое неожиданное сопротивление привело Полиника в ярость, его пальцы переплелись с моими, он стал пригибать меня к земле, как делал это когда-то во время наших детских игр. Но он не знает, что я вырубала из скалы громадную скульптуру морского Слепца, и, чтобы исполнить ее, нужно было без остатка отдаться ощущению материала.
После стольких битв и любовных сражений Полиник проникся такой уверенностью во власти своих рук, что ему и в голову не приходит, что я могу не подчиниться. Когда его руки натолкнулись на мои каменные пальцы, он не мог и представить себе, что это препятствие непреодолимо. Он настаивал, его желание и натиск нарастали, и он не заметил, что его собственная сила, отталкиваясь от меня, заставила его сгибаться передо мной, как сгибались перед ним мы с Исменой. А так как он сильнее сжимает руки — сильнее сжимаются и мои каменные пальцы. Неожиданно Полиник понял, в чем дело, он прекратил борьбу, и страшный крик вырвался у него: «Хватит!.. Остановись!»