Я разжала пальцы, руки его упали вдоль тела, недужные, слабые. Лицо Полиника свело судорогой боли, но ему удалось выжать из себя улыбку:
— Неплохо получилось, а жаль.
Я молчала, не отводя взгляда.
— Ты победила меня… Невероятно! Я иду к массажисту, мне не удержать в руках оружия.
Полиник удалился, снова обретя уверенность и надменное счастье своего существования. Я осталась одна, не в силах прийти в себя от того, на что он посягнул. В шатре — страшный беспорядок, вошел Железная Рука, который ждал за пологом, не понадобится ли его помощь. Он видел, каким выходил Полиник — «Оббузданный».
Железная Рука сообщил, что к отъезду все готово и мы можем отправляться в путь вместе со Светом, как только я захочу.
Вскоре появился Полиник — массажист при виде его руки пришел в ужас. «Твоя сестра, — сказал он, — была ученицей Диотимии, великой целительницы. Ей наверняка известны снадобья, которых я не знаю, потому что я лечить буду долго».
— Я работала вместе с Диотимией, я попытаюсь.
Усадив Полиника перед собой и не обращая внимания на причиняемую боль, я начала массировать его руки, возвращая им способность двигаться. Постепенно мне стало понятно: чтобы вернуть уверенность и снять судороги, мне достаточно лишь держать его руки в своих ладонях. Полиник весь, без остатка, отдался радости существования, ярости жизни, и меня привела в восхищение такая полная естественность, такая свобода в абсолютном отрицании истин, которые он не признает. Во взгляде его синих глаз была уверенность, что я не смогу умыслить несчастье ни ему, ни Этеоклу, ни Фивам, да это и не столь важно. Важно лишь то, что в данный момент я в его глазах целительница, лечащая его руки, и что в своем безумии привыкший всегда быть победителем, он был готов уничтожить и меня.
Но если бы я умыслила что-нибудь, внезапно понимаю я, войну можно было бы остановить. Полиник не мог бы продолжать ее с такими руками. Но я не хочу и не могу совершить ничего подобного.
— Ты исцелила меня, — Полиник с величественной легкостью высвободил свои руки из моих ладоней. — Вражда между Этеоклом и мной, наша борьба направлена не друг против друга, это борьба против неба, против человеческой жизни, которая слишком стесняет нас, слишком тесна для нас. Хватит иллюзий: я ни от чего не откажусь, он — тоже. Ты пришла сюда показать мне барельефы. Показывай. Я заставил тебя долго ждать, может быть, потому, что боялся.
Я достала барельефы из мешка и прислонила к белому, упругому пологу шатра.
Мы долго смотрели на нашу мать.
— Быть великолепным в славе — просто, — проговорил Полиник. — Быть же великолепным в поражении и беспрестанном сравнении — вот этого я бы никогда не смог.
Напрасно я ждала, что он добавит еще что-нибудь, он был взволнован, но не произнес более ни слова, убрал в мешок барельеф, на котором Иокаста в своем величии восхищенно смотрит на мальчика — на него. Себе он оставил тот, где лицо ее омрачено тягостной Этеокловой судьбой.
— Почему так?
— Потому что за Этеоклом будущее. Будущее ночи, против которой должны бороться остатки света. Из простой отваги, Антигона.
На следующий день мы покидали лагерь. Свет уже был запряжен в колесницу и от нетерпения раздувал ноздри, когда к нам подошел Полиник. Скоро снова начнется война, и я больше не увижу его или увижу при страшных обстоятельствах. Я не могла, не могла оторваться от Полиниковых глаз, от его прекрасных движений, от лица, на котором, впрочем, уже читалось нетерпеливое стремление к другим подвигам, к другим радостям. Обнимая его, я снова произнесла Эдиповы слова в Колоне: «Ты царь, сын мой, и даже больше: ты настоящий царь, как твоя мать была настоящей царицей».
Наверное, он забыл их, потому что услышал, кажется, с радостью. И тогда я напомнила ему то, что еще сказал Эдип и что он не захотел тогда услышать: «Настоящему царю — а ты настоящий царь — не нужен трон, чтобы царствовать».
Полиник промолчал, поднял меня как соломинку и бесцеремонно затолкал в колесницу, на которую, к счастью, уже вспрыгнул и Железная Рука. Он сунул мне в руки вожжи, протяжно гикнул, как кочевники на своих лошадей, пустив Света в галоп. Я едва устояла на ногах, и, когда мне удалось придержать лошадь, лагерь оказался уже далеко позади. Там лишь клубилось, золотилось облако: мой взрослый брат, его смех, его сияние, его рискованная слава — все потонуло в пыли.