Пока мы изо дня в день учили Патрокла Эдиповым словам и переживаниям, со всех сторон на нас наступала реальность. Торговцы травами и лекарствами грозили прекратить нам поставки. Война, сказал один из них, надо платить наличными. Я стала говорить об Этеокловом обещании, но слушали они с недоверием, и я поняла, что они не уверены, живы ли еще Этеокл и Гемон.
Диркос, который по вечерам вместе с Патроклом заучивал Эдиповы просоды — мы слушали их все вместе днем, — исполняли их на улицах, а в промежутках просил прийти на помощь в нашей нищете. Какие-то люди ежедневно приносили нам хлеб и провизию; мальчишки и девчонки, что складывали свои дары у калитки, тут же улепетывали со всех ног, так что нам не удавалось поговорить с ними. Благодаря этой поддержке мы могли продержаться, но порции распределяемого хлеба и супа пришлось сократить, лекарств осталось только на два дня.
Со всеми моими больными и двумя брошенными малышками, которых я приютила, я чувствовала себя как во времена Эдипа на мысе, когда огромная волна грозила снести нас. Эдипу удалось тогда обуздать эту волну своего и Клиосова безумия. Теперь из безумия моих братьев поднялась другая волна: число бедняков, больных и увечных все возрастало — и волна эта уже готова была захлестнуть нас.
Утром, когда появились первые больные, я выслушала тех, кому надо было выговориться, перевязала легкораненых, но когда наступил черед других, тех, кто был действительно страждущ и кому были необходимы лекарства, я вышла к ним и объявила:
— Сегодня лекарств не будет. У меня их больше нет, денег — тоже.
Люди эти подняли на меня глаза — в них не было ни малейшего сомнения, что я помогу им. «А когда будут?» — кажется, только вырвался у них единый вздох.
Это-то и есть самое худшее: они уверены, что я по-прежнему буду изыскивать им хлеб и лекарства. Я не осмеливалась еще раз поднять на них глаза. И, глядя в землю, издала в конце концов какой-то жалкий хрип: «Когда?.. Не знаю…»
Среди них поднялся глухой ропот: «Не может быть…» — говорили они.
Они получили из Исмениных рук свой ничтожный кусок хлеба и жидкий суп. Они ничего не говорили мне, но вокруг не стихал едва различимый ропот: «Не может быть, чтобы ты, Антигона, Эдипова дочь, влачила такое же существование, как мы, — без крова и пищи, не может быть, чтобы ты ничего не придумала… Мы вернемся… Мы вернемся завтра».
Я убежала от них, как безумная бросилась к дому — они доверяют мне, надеются, даже уверены, что завтра я что-нибудь придумаю. Но что?
Дети еще спали; через несколько минут они проснутся, и мне будет не до размышлений. Эдип бы знал, что делать. Так чему же я научилась, так долго следуя за ним? Научилась идти, научилась терпеть. Но ведь ничего не изменилось: я по-прежнему на дороге, я иду, ничего не понимая, с утра до вечера. Когда я была с ним и с Клиосом, вечером мы останавливались, и я отправлялась за подаянием. Я только и умею что просить подаяние, для этого я создана, это-то я и должна начать делать снова.
Малыши проснулись, я перепеленала их, приласкала, чтобы приободрить себя и, видя, как они заулыбались, доверила их заботам двух женщин, которые каждый день прибирают в доме.
— Займитесь сегодня ими, мне надо повидать Исмену.
Женщины доверчиво смотрели на меня. Здесь же было несколько больных, что остались отдохнуть и доесть жалкие остатки. Я помахала им рукой. «До завтра», — ответили они. Это ужасно: все они уверены, что завтра я буду ждать их — с лекарствами и хлебом.
Я вышла из дому, дорогой стараясь не думать о том, что мне предстояло сделать.
— Дай мне какое-нибудь платье, — попросила я Исмену, войдя к ней в дом. — Мое слишком старое, я не хочу внушать жалость.
— Ты плакала… Что ты собираешься делать?
— Просить милостыню. Что же еще? Просить милостыню у богатых, на агоре.
Я вижу, что она думает: «Ты, дочь Иокасты, сестра Этеокла, моя сестра…» Но она не говорит этого — как обычно, ей стало все понятно.
— Я дам тебе платье, вымою тебя, причешу. Раз ты хочешь скандала, так он будет громче.
— Скандала я не хочу. Я хочу денег. Сию минуту — иначе люди умрут. Многие.
Исмена промолчала, — о чем говорить?.. Она вымыла меня, причесала и, несмотря ни на что, мне было приятно чувствовать на себе ее нежные и решительные руки. Она дала мне платье — цвет его немного напоминал плащ, что подарила мне Диотимия в те времена, счастливее которых я не знала.
Мне кажется, все мои счастливые воспоминания износились и изорвались, как плащ Диотимии, от нескончаемой работы, неуклонной тревоги последних недель.