Такие сны наводят ужас, но их мрачная и кровавая красота захватывала меня. Красота эта требовала отдаться без остатка неумолимому ходу событий, и я чувствую в себе готовность и необходимость — для этого у меня хватит отваги.
— Завтра я пойду просить милостыню, — сказала я Исмене на следующий день, — денег у нас почти совсем не осталось, и я хочу, чтобы мне было что им сказать.
— Денег осталось еще на три дня. Этеокл может вернуться к этому времени.
— Не хочу больше его ждать и бояться, не хочу зависеть от него или от кого бы то ни было. Буду делать, что умею, что могу делать сама: просить подаяние. Хочу снова стать той, кто я и есть: нищебродкой. Этой ночью мне привиделось, что я теперь должна делать: столь же серьезно думать о деньгах, как это делает Этеокл. И тратить эти деньги мне надо на бедных с такой же щедростью, как это делает Полиник.
— А если люди не подадут тебе, Антигона, или подадут совсем мало?
— Меня уносит с собой бред близнецов… Люди подадут, должны подать!
— Я никогда не видела тебя такой, ты заставляешь верить себе, и я тебе помогу.
За Исменой в это время пришел Диркос, потому что при раздаче хлеба разгорелась ссора. Сестра вышла, а я провела остаток дня за приготовлением лекарств на несколько дней вперед. Наутро я начала принимать больных раньше, чем обычно, и, взяв корзину для подаяний, отправилась на агору и села у подножия колонны.
Пока я нищебродила с Эдипом, я поняла, что не следует ходить по домам, собирая подаяние. Я усаживалась в центре деревни и издавала протяжный крич. Наверное, это был крик отчаяния, но означал он только одно: мы здесь, слепец и я, мы ждем, мы голодны… Что вы будете с этим делать? И не было в деревне человека, который бы в конце концов не услышал этот вопрос, звучавший все настойчивей. Эдипова тьма была в каждом человеке, и оба эти существа — слепец и его дочь, без крова, постели, хлеба, — тоже.
За все те годы нам все-таки немало подали, именно эти дары бедных и примирили Эдипа с жизнью. Просить, получать, потому что, когда просишь, вверяешь себя другому, и тогда понимаешь, что просишь подаяние не столько чтобы выжить, сколько для того чтобы избавиться от одиночества.
Я неторопливо собралась с силами — и, как когда-то в деревнях, разрезал воздух мой зовный крич. Звук торопливых шагов — и в руки мне опустился кусок хлеба. «Быстро спрячь, чтобы мой муж или кто-нибудь не узнал. Хорошо еще, что слух у меня острый, я тебя услышала». Остановилась передо мной стайка мальчишек, вид у них развязный, карманы пусты. «Мы знаем тебя, Антигона, — заявили они, — если люди тебе подадут завтра, мы поможем донести все до дома, сегодня уже поздно». Двое прохожих кинули мне в корзину несколько монеток, женщина положила ломоть хлеба. Если бы, как раньше, мы были только вдвоем с Эдипом, нам бы хватило, но для моей большой голодной семьи это ничто.
Наступил вечер, люди шли мимо, не замечая меня, — глухих в городе больше, чем в деревне.
Последняя фиванская побирушка, я на следующий день отправилась на агору пораньше. Прежде всего я припала к камням у подножия колонны, которая теперь должна стать привычным для меня местом. Кончилось время деревушек, говорю я себе, где я просила милостыню для своего отца. Теперь я — в обиталище враждующих братьев, из которого Этеокл сделал громадный город, богатый край и которым Полиник хочет завладеть силой, сделав своим. Нет, не так надо призывать здесь к себе людей, не такой они должны услышать призыв — он слишком слаб для неумолимого града, где все ко всему глухи.
Никогда не просила я милостыню в большом городе и не знала, что надо делать. Какая разница! Когда Эдип запел впервые, он тоже не знал, какой вырвется голос из его нутра и души. Я погрузилась во внутреннее молчание, сосредоточилась на воспоминании о первом Эдиповом просоде, прозвучавшем на исходе дня летнего солнцестояния, когда Диотимия нагнулась ко мне и проговорила: «Наш аэд нашел нас».
Поставив перед собой корзину, я подождала несколько мгновений, шепча про себя молитвы, — из-за колонн, с крыш смотрели на меня вчерашние мальчишки и еще кто-то — будто что-то должно произойти. Тут же я забыла о них, перестала видеть тех, кто проходил мимо меня и, возможно, уже кинул в корзину монетку-другую. Все мое внимание было приковано к тому, что происходит во мне, что пришло из каких-то глубин моего бытия. Во мне разрастался гнев, необъяснимая и отчаянная ярость рвалась вон из моего тела, из нее-то и родился крич. Это зов слабого ребенка, которого бросили, заперли в подвале, и он через миллионы лет тьмы видит надежду, зарю света. Это зов, возносящийся к свету, зов тех, кто был рожден для этого света и непонятно почему из него изгнан. Крич этот набирал во мне дикую силу, он разрывал мне нутро, он безжалостно опрокидывал меня наземь, он заставлял меня проливать слезы злости. Крич исступления, крич преступления несся над городом, и уже невозможно сдержать его, ему можно только дать возможность исторгаться из меня, рождаться в муках и правоте и звучать все то время, что необходимо ему для звучания.