— Чего ты хочешь от меня?
— Чтобы кочевники видели, что ты можешь стрелять дальше, чем они.
— А Полиник?
— Полиник должен получить предупреждение.
— Предупреждение или смертоносную стрелу?
— Предупреждение. Никто из нас не помышляет его убить.
— Васко. Он заполучил много власти.
— Васко приносит очень много пользы, но приказываю я. Завтра приходи на крепостную стену и покажи Полинику и кочевникам, что ты умеешь. Гемон будет с тобой рядом. — Этеокл думает, что я колеблюсь. — Ты обещала мне, Антигона. Перед Тимуром…
— Которого Васко хотел убить, несмотря на свое обещание.
— Он этого не сделал. Он много помогал вам, тебе и больным…
— Хорошо. Я приду завтра.
— И будешь продолжать учить Гемона и его людей, как обращаться с луком.
— Они скоро будут готовы. Будут стрелять на такое же дальнее расстояние, как кочевники. Мне нужно еще несколько дней.
Появившийся Гемон был очень взволнован — лук, который я тщательно отполировала, и четыре стрелы в колчане привели его в восхищение.
— Только четыре?
— Больше не надо.
Гемон удивился, но он доверяет мне, и я это вижу.
— На стенах, — сказал он, — ты увидишь жуткое изобретение Васко. Это должно привести кочевников в ярость. Нужно, чтобы они начали наступать, Антигона, иначе нам не одержать победы.
Мы поднялись на северную стену — здесь укрепления были самыми старыми, и требовались восстановительные работы. Кроме дозорных, на стене много людей, в том числе и подростки, — они знают меня и весело приветствуют. Они таскают наверх мешки с песком, а главное — камни и балки, чтобы сбрасывать их на осаждающих, если те пойдут в наступление. Хотя и принимались все меры предосторожности, на стене было много раненных.
Рядом со мной оказался фиванец, которому стрела попала прямо в глаз. «Идем, — потянул меня за собой Гемон. — Еще один окривел». За грубостью этих слов скрывалось его нетерпение, и мне передалась бессильная ярость и его, и тех, кто трудился на крепостной стене. Стоит только кочевникам сразить кого-нибудь из фиванцев, как они тут же оказываются совсем близко, и смех их издевательски звучит прямо у подножия наших стен, среди воцарившегося на мгновение смятения.
— Я прихожу в бешенство, когда слышу, как они хохочут, — проговорил Гемон. — Они надеются, что мы потеряем голову, но этого не произойдет. Однако постоянно отступать и не отвечать на их удары не так-то просто.
— Мы тоже бьем их, — не соглашался с ним Этеокл. — Мы убили или овладели множеством их коней, им не возместить этой потери. Наберись терпения, придет черед смеяться и нам.
Вдруг прямо перед собой на крепостной стене я увидела отрубленную конскую голову; из шеи ее во все стороны торчала солома, а рот был разверст, как будто его мучили. Когда кочевники поняли, что же выставлено на фиванской стене, в ужасное и грозное чучело полетели стрелы, которыми теперь эта голова и была утыкана.
Огромная конская голова в предсмертной муке, застывшей на морде, наводила ужас. Казалось, голова вот-вот поднимется в воздух и, подобно осиному рою, улетит, уносимая опереньем из стрел, выпущенных кочевниками.
— Зачем они так сделали? — спросила я Гемона.
— Стрелы отгоняют от коня стервятников, — ответил он, указывая на парящих в небе птиц и падаль, что валялась под крепостной стеной, где копошились вороны.
Значит, стрелы эти — доказательство любви и верности кочевников к своим коням. Дальше — хуже. На лесах, установленных на выступе стены, укрепленными балками и веревками, стоял конский скелет, жутко воздев перед собой передние копыта. Мясо с туши было содрано полностью, а прямо под скелетом — у подножия стены — свалили остатки вчерашнего пира — множество конских остовов, с ребер которых свисали клочья мяса и обрывки шкуры. Перед ними фиванцы навалили камни и деревянные брусья, так что кочевники, к их пущей ярости, не могли завладеть конскими останками, не могли сжечь их или — с должным почитанием — предать земле.
— Какая низость, — вымолвила я.
— Народ жаждет мести, пусть отомстит, — обернулся ко мне Этеокл. — Из-за чего бы ни возникла ненависть к врагу, она на пользу.
Нас увидели, и до нас донеслись угрожающие крики кочевников.
— Пригнись, — воскликнул Этеокл, и Гемон, заслонив собой, повалил меня на настил. Он выпрямился и попытался было потащить меня за собой к зубцу на крепостной стене, за которым уже укрылся Этеокл, но я не двинулась с места. Я должна отдать почести этому царственному остову, этому коню, что, высоко задрав голову и поставив передние копыта на крепостную стену, кажется, просит мира у неумолимых небес. Не оплакивать я хочу эти величественные останки, эти восхитительные кости и зияющую между ними пустоту, где еще так недавно билась жизнь, я хочу им молиться.